Приподними небо – и в воздухе станет светлее.Череда одинаковых изгородей и крыш уныло тянется вдоль дороги. Выдержат ли они очередной шквал, срывающий дерн с лужаек перед домами? На протяжении всего одной мили я видел старое дерево падающим на садовую беседку и бельевую веревку взлетающей в пасмурное небо вместе с тряпками подобно клину перелетных птиц, собравшихся на юг. Кажется, пора менять щетки дворников — они скрипят и плохо убирают дождевую воду со стекла. С арендованными машинами всегда что-нибудь не так.
«Любовь эфемерна, — говорит он. — Можно любить и предавать одновременно. Сам знаешь. Так что все хорошее — не такое уж хорошее. Легко понять, почему женщина липнет к мужчине, который готов оплатить ее жизнь. Не станем морализаторствовать на тему того, какое это негодяйство — покупать женщин. Не мы это начали и не с нами это закончится. И видать так уж повелось — хорошие девочки всегда любили плохих парней. Потому что не такие уж они, надо полагать, эти хорошие девочки, в самом деле хорошие. Я точно не стану пробовать этот расклад менять на какой-то другой. Я тебе скажу как на исповеди, а ты можешь верить мне или нет — я никогда не покупал баб. Ни в прямом смысле — на улице, в интернете — ни в переносном. Мой приятель женат на филиппинке, и все вроде бы замечательно, но я не люблю бывать у них — по мне это как ходить в гости к перверту и его резиновой женщине. Мне это не нравится. И совсем не потому, что я слишком католик, нет. Ты знаешь, здесь, в Дублине, половина мужчин моего возраста давно разведены и многие все еще платят алименты, половина женщин — обычные бытовые шлюхи, которые вовсе не прочь быть пикапнутыми в баре по вечерам пятниц первым приглянувшимся болваном. А полно и таких, что в неделю отсыпаются с тремя разными чуваками в тех самых домах, за которые мы полжизни платили ипотеку, покуда они сидели с нашим выводком. Теперь они могут работать 20 часов в неделю, получая полную ставку и алименты на детей в придачу. Не так уж и плохо, если посмотреть на все это их глазами. Пару раз я говорил себе, что секс — слишком дорогая гадость. Возраст понемногу все расставил по местам — пробилась плешь, вырос живот. Теперь, когда какая-нибудь очередная самка человека задерживает на мне свой фокус, я даю понять, что на мели — девять из десяти хороших женщин, услышав это, всегда отваливают. Остается только какая-нибудь плохая и никому не нужная — без развода за кормой, без детей, без дома, который слишком дорого обходится при ее скромной зарплате, без кредитов и даже без разбитого сердца. Такая мерзкая, что у нее, пожалуй, сердца нет вовсе. Кстати, и без козла в прошлом, который ужасно обращался с нею и с детьми и вдобавок был импотентом, перетрахавшим всех ее подруг. Самая плохая телка, какую только можно подцепить, не имея средств. Такая обычно говорит тебе — ОК, приятель, не огорчайся, давай я угощу тебя пивом. Редкая баба под финиш четвертого десятка лет своей жизни способна остаться такой же негодяйкой, какой она была в юности».
«…Если оглянуться назад, то ведь и моя бывшая начала неплохо. И мне казалось, нам по пути, мы оба слишком плохие. Мы прожили вместе больше 30 лет, вырастили двоих детей, сына и дочь, прежде чем оказалось, что она все же слишком хороша для меня. В долгих близких отношениях у тебя вырабатывается зависимость от партнерши, ты становишься слеп и перестаешь замечать, как все меняется — в ней самой, между вами и вокруг вас. Кажется, психологи называют это «выученной беспомощностью». То, что для тебя удар молнии среди ясного дня, для нее — следование логике событий. Что для тебя — предательство, для нее — естественный шаг к себе. Я бы не прочь найти другую мерзавку и вернуться в годы своей молодости, но что-то не везет, или я просто перестал искать. Одна не слишком хорошая женщина, с которой я свел знакомство в интернете, зовет меня к себе в Португалию. Мне нравится их портвейн, но жить в Португалию… Я будто пытаюсь сохранить и спрятать от времени обломок рухнувшего мира, которым жил большой отрезок своей сознательной жизни. Я знаю, что должен отпустить это, но не могу. …Смотри-ка, у нас закончился гиннесс, надо взять еще. Если что, будуар у них находится вон за той дверью».
«…После негодной, порочной, самостоятельной и острой на язык телки, с которой живешь многие годы под одной крышей, все прочие бэйбы — особенно феминные с их чадами, кругом общения, экономностью, старыми родителями, нуждами и страстями — кажутся тупым мясом для онанизма телами. При том, что я не слишком стар для всего этого, как видишь, хоть и не вполне здоров — у меня астма, обостренная профессиональной обусловленностью, аллергией — меня иногда атакует какая-нибудь напористая хорошая бабенка с типичным набором положительных качеств и атрибутов белоснежки. Глядя в ее пурпурное сияние, ждущее от меня положительной реакции, я всякий раз чувствую себя полным мудаком, поскольку машинально начинаю включать идиота. Но удерживать себя от откровенности причин у меня становится все меньше — возраст такой, что хочется быть ближе, честнее с собой и с другими и гнать подальше все это великолепие и разнообразие продуктов типичного социального воспитания, которые когда-то давно казались мне верхом совершенства, а ныне просто невольно учат меня вежливо обламывать все то, что достало. Хочется простоты и естественности — вместо того, что мы привыкли считать естественным, предаваясь взаимному потреблению и запутываясь в паутине консумеризма чем дальше, тем больше, под розами любви. Мы любим потреблять. Нам плевать друг на друга. Мы отвергаем тех, кто более не пригоден быть употребленным. Кого не в состоянии употребить. Мы предлагаем употребить нас, оценивая баланс и дисбаланс с позиций идеального паритета, остающегося недостижимым идеалом взаимоотношений для нас. Любовь потреблять воспитывает нас в стороне от любви бескорыстной и уважения к самим себе, одаривая нас милостью любви к собственному чувству любви по отношению к другому человеку как высшей наградой, апогеем нашего изощренного эгоизма. При том, что даже эта интровертная любовь к собственным эмпатиям не выходит за пределы заурядного набора актов потребления. Трудно понять, насколько ты искренен в своих чувствах, пока находишься внутри этой игры. В конце всегда крах, и мы сетуем, что нет вечной любви на свете.»
«…Да, я ношу в себе крупные осколки большого взрыва моего матримониального мира, старина. Что значит продолжать любить кого-то, кто тебя предал, кого ты больше не в состоянии вынести, видеть, слышать, знать? Такая любовь убивает тебя медленно и неотвратимо, причиняет боль, которая будит твой разум, заставляет реагировать. Внутренний враг разрушает твой покой, а затем и привычный внутренний мир. Порой эта боль вызывает жалость к себе, возвышает тебя в твоих собственных глазах, делая тебя стареющим сентименталом. Единственный плюс твоего положения в том, что ты не можешь потребовать ответных чувств или заключить сделку под розами — корабль ушел на дно, билеты на него больше не продаются. Ты навсегда останешься на этом пустынном берегу и будешь любить так, как можешь любить только ты, зная, что это самое чистое чувство любви в твоей жизни, не запудренное показухой и потреблением. Потому что единственное существо на свете, которому ты можешь продолжать лгать насчет своих чувств — ты сам. А лгать самому себе в таких беспредметных вещах и при таких условиях — не практично.»
«…Способность любить или потребность в любви к кому-то присутствующему или давно отсутствующему в твоей жизни — это интересно, приятель. Я разговаривал с дочерью об этом. Как-то раз ей понадобился мой совет. Насчет парня. И я спросил — если он не полюбит ее даже после всего, что она ради этого делает, она разлюбит его? Или, может быть, попытается втолковать ему как надо любить ее? Она поняла меня. Поняла мой сарказм. И это само по себе неплохо. Есть люди, для коих музыка — это звуки, которые издают игральные автоматы. А все, что сложнее — для них это источник шума. Конечно, мою дочь, как бы умна и реалистична она ни была, ждет та же катастрофа, что и всех нас, переживших крах своих ложных надежд. Но вранье никого в этом мире еще не спасало.»
Собеседником моим был Шон, бывший госслужащий, незадолго до нашей встречи вышедший на пенсию. По вполне закономерному совпадению Шон был и моим квартирным хозяином, а также моим единственным на тот момент реальным контактом в Дублине, где я вознамерился провести свой первый полноценный отпуск за последние три года. Утомительные перелеты между Лондоном и Гонконгом успели настолько отбить у меня тягу к дальним географическим направлениям, что выбор сам собой сузился до пределов Королевства, точнее, старых его границ. Ну а поскольку в Шотландии я уже бывал, оставались либо Белфаст, либо Дублин. И я выбрал город Джойса и Гиннесса.
Разобраться в местной географии не составило особого труда — Дублин небольшой город. Человек в поиске покоя и архаики, я рассматривал всего несколько районов, в отличие от центра Дублина тихих и спокойных — Ранела, Ратгар, Далки, Брэй или Карпентерстаун. Сидя в отеле на Графтон-стрит с ее бутиками и шопцентрами, я приступил к поискам отдельного жилья, обзаведясь картой города в книжном магазине и свежим номером «The Evening Herald» — во второй половине нулевых годов дублинские арендодатели все еще предпочитали газетные объявления онлайновым, надеюсь, с тех пор интернетизация Ирландии успела добраться и до них. Достаточно быстро стало понятно, что стоит подумать о районах за пределами города — посещение района Тэмпл Бар с его бухими круглосуточными пабами и бурлящей ночной жизнью, напоминающей Сохо, оставило немного отталкивающее впечатление, как и унылый викторианский Портобелло, хоть и не понравились они мне по-разному. Кроме того, дело было в начале осени, а это время в связи с началом занятий во множестве местных колледжей является в Дублине традиционным ежегодным сезоном повышенного спроса на аренду жилья. Помимо этого контрасты основной части Дублина, где за углом вполне буржуазного квартала обнаруживалась неприглядная реальность двадцатых годов прошлого века с какими-то подпирающими стену торчками, делали неактуальным поиск «хорошего района» — все они оказались хороши и паршивы в равной мере. Откровенно нереспектабельные районы — Финглас, Блэнчардстаун — я заведомо оставил без внимания. Воткнув в телефон местную симкарту, я приготовился обзванивать арендодателей на окраинах — как поведал мне общительный портер на ресепшне, писать имэйлы бесполезно, нужно звонить. «Это Ирландия, сэр». Иными словами, я попал туда, куда и хотел — в предыдущую эпоху медленной коммуникации — и теперь нужно было довести идею до ее полной реализации, найдя эндемичную берлогу. В подтверждение правильно выбранного направления на мой лэптоп за первые трое суток не поступило ни строчки ирландского спама — рекламу ночных клубов Харкорта и пабов О’Коннел-стрит мне тривиально подсовывали под дверь номера как это было принято в прошлом веке.
Шон оказался шестым или седьмым в моем списке. По голосу он производил впечатление глубокого старика, я был удивлен, обнаружив при встрече, что он не такая уж развалина. «Это все проклятая астма, — прокомментировал он, — теряю голос, одышка. Когда-нибудь эта напасть меня доканает». Лысеющий человек в очках с металлической оправой, в прошлом коренастый, но заметно оплывший, впрочем все еще живой и подвижный, с первых фраз переходящий на фамильярный тон, но предпочитающий оставаться на своей стороне. Сразу заявил, что с туристов берет оплату вперед за весь срок проживания, плюс небольшой депозит. Надо заметить, что качество основного массива недвижимости в Дублине, мягко говоря, оставляет желать лучшего — и я бы не горевал об этом, повидав подобное за годы жизни в Лондоне предостаточно, но Дублин в этом смысле оказался еще хуже. Как и в Лондоне, повсюду допотопный вытертый ковролин, который мызгает уличной обувью уже второе поколение домочадцев. Те же постройки позапрошлого или, в лучшем случае, 60-х годов прошлого века, поделенные по 20 квадратных метров на комнату с маленькими окнами, напоминающие большую переноску для петов. Те же сумасшедшие цены на этот трэш — 1000 евро за «студию» с кроватью, втиснутой в эркер с окном, а в качестве непременного опциона — электрический душ и отдельные краны для горячей и холодной воды (о, эти проклятые англосаксонские отдельные краны — люди, которые их придумали, должны были быть повешены!). И эти повсеместные холостяцкие кровати стандартной шириной 5 футов — в Лондоне у меня такая же — другая в эти интерьеры, пожалуй, и не влезла бы. Проклятая Британская Империя. Что-то более-менее современное и просторное начинается от 2000 евро в месяц без коммуналки — при том, к слову, что средняя зарплата в Ирландии составляет 30 тысяч евро в год без налогов. О состоянии мебели можно сказать, оно как правило неплохое, как и в Королевстве — и там и тут стоимость сдаваемой в аренду мебели лендлорды вычитают из налогов. Что по-настоящему отвратительно в городах британского мира — это низкий энергетический класс как старых, так и новых домов. Протопить зимой старый дом невозможно ни какими устройствами, а газовое отопление в новых домах едва ли стоит тех денег, которые за это платишь, живя с октября по апрель в свитере и худи с капюшоном на голове. Когда наступает сырая и оттого пронизывающе холодная британская зима, ты быстро понимаешь, как и почему этой нации удалось некогда захватить половину теплых мест на планете. Ирландцы тоже поучаствовали в этом, впрочем не вполне добровольно. В общем вся эта готика, псевдо-готика, викторианская чушь и вкрапления ар-деко — обходите стороной эту дрянь, друзья мои, не будьте наивными романтиками за собственный чрезмерный счет. Впрочем, едва ли кто-то на Островах вспомнит, когда и почему повелось совершать определенные архитектурно-инженерные ошибки в области инвайронмента, но делать их будут и впредь.
Еще одно проклятье британского наследия — делить города на «престижный» юг и «непристижный» север даже в тех случаях, когда в этом нет никакого практического смысла — как в Дублине, к примеру, где важность для людей поколения Шона такого аспекта, как дом к югу от реки Лиффи, сохраняет свою актуальность даже в условиях фрагментарной ре-урбанизации и точечной новой застройки в городе, который даже не претендует называться мегаполисом. Как пример, на северо-востоке Дублина девелопер построил несколько современных домов, но состоятельные дублинцы селились в них неохотно, предпочитая свои кирпичные будки на юге города. В итоге, пользуясь низким конкурентным спросом на квартиры в этих домах, там поселилось много экспатов, образовав нечто вроде сквота. Умение плюнуть на местные суеверия — порой это весьма полезный навык.
Как заверил меня Шон, здесь, на юге города, в Далки, комнату с отдельной ванной ты не найдешь никогда — «Вообрази себе, что бы тут должно было быть понастроено семьями с пятерыми детьми, если бы каждому полагалась ванная? Да здесь весь район был бы застроен одними ванными, приятель! Это невозможно. Добро пожаловать в Ирландию».
Итак, 3000 евро, чтобы, за вычетом отлучек в кантрисайд, провести три месяца в старом плохо отапливаемом доме в шаге от моря, но в миле от супермаркета и с открытым парковочным местом через дорогу. С камином! Который, как предупредил Шон, непригоден к использованию и вроде как даже запрещен какими-то экологическими законами. С ковролином несколько более свежим, чем на лестнице, ведущей с нижнего этажа к моей комнате.
— Это самая большая жилая комната в доме, — ободрил Шон. — Я оставил себе маленькую спальню в пятнадцать квадратных футов, там была детская раньше. Чтобы постояльцы не чувствовали себя в тесноте.
— Очень любезно с твоей стороны, Шон, — ответил я, и он удовлетворенно кивнул.
Я понимал, что для отдыха выбран не лучший сезон, вдобавок еще и не повезло — осень выдалась ранней, вскоре пришли первые осенние штормы, зарядили дожди, перемежаясь туманами. Зато я наконец получил возможность привести в порядок мысли. Прогулки по Дублину и его малолюдным отшибам обычно завершала пинта стаута в обществе Шона, и я имел возможность в полной мере оценить оппортунистический тип интеллекта этого одинокого человека, оставшегося без единственного смысла своей жизни — работы. Редкий человек на пенсии не делается занудой, но мой новый знакомый, кажется, от избытка свободного времени проникся ко мне чуть ли ни отеческими чувствами. Он казался очень прямолинейным. Былые компромиссы утратили над ним власть. Сказывалось также и то, что наедине с чужаком, который скоро вернется в большой мир, из коего вынырнул, такому человеку, как мой собеседник, всегда проще сказать все, что у него на уме. А потому говорил Шон только о том, что имело для него настоящее значение.
«Я прожил жизнь в третьесортной стране, лишенной респекта в этом мире, скверно организованной, застрявшей в прошлом, — говорил Шон. — Мой старший брат Тайрон эмигрировал в Штаты и женился там на ирландке из Питтсбурга в полном убеждении, что у такой дыры как Ирландия нет и не может быть будущего. Мой сын того же мнения и намерен последовать примеру Тайрона, как впрочем и многих, многих других. Я и сам бы уехал в свое время, но рано женился, потом пошли дети один за другим…Рутина затащила меня под киль и в результате я видел в жизни не так уж много хорошего. Меня можно смело назвать беспринципным, ведь я просто плыл по течению. В моей жизни менялось лишь то, что не могло не меняться».
«…Что лучше — отсутствие внятных принципов или плохая система принципов? Отсутствие ясных целей или порочные цели? Карьеристы, убежденные клирики и зомбированные политические фанатики, не подвергающие свою правоту и тени сомнения, в конечном итоге всегда оказываются тиранами и адептами культуры тотального насилия — от Кромвелла и до Гитлера или какого-нибудь Чаушеску все они оказываются братьями по образу мысли. Или по психиатрическому диагнозу, если быть более точным. Просто есть некая точка сборки для такого типа личности, а детали все старые. Тиранический тип должен мыслить на языке идей и концепций, а не ценностей — иначе он не будет собран. Знаешь, моя молодость пришлась на самый горячий период Ольстерского кризиса. Когда Бобби Сэндс умирал в белфастской тюрьме под ледяным взглядом Мэгги Тэтчер, мы здесь, на ирландской стороне, сжимали зубы от ненависти и бессилия, городская геррилья ИРА (Ирландская Республиканская Армия, — прим.автора) находила самую горячую поддержку в наших сердцах. Сейчас, дожив до старости, я считаю религию и историческую редукцию самыми дебильными поводами для битья лбов друг другу, тогда как в мире поднялось и вошло в деятельный возраст следующее поколение всевозможных моральных чудовищ, находящих битье лбов друг другу важным делом в жизни, самым важным на свете. Но главные не они — они бы ничего не значили, если бы не тупость и автоматизм большинства. Большинство с его молчанием, непониманием, инерцией и трусостью — это и есть худшее, что только могло появиться на этой планете. Большинство так называемых «нормальных людей», к которому принадлежим и ты и я. Мы — настоящее зло, потому что наши цели случайны, вторичны, вся наша рандомно складывающаяся жизнь — трагедия ошибок.»
«…Есть вопрос, на который, задавая его себе, мы всегда даем разные ответы. Вопрос этот — почему мы не делаем то, что хотим? Один и тот же ответ дать на этот вопрос невозможно — слишком очевидна моральная цена отговорки, самообмана. Мы боимся проболтаться самим себе и впасть в состояние фрустрации, которое парализует нас и все, что мы делаем. Поэтому всякий раз мы ищем новый способ уйти от ответа, чем дальше, тем глубже погружаясь в трясину психологизмов. Проблема еще и в том, что для самостоятельных поступков нужна зрелость. Тирания — это просто форма неразвитости. Если обычному обывателю, переставшему развиваться, предоставить полную свободу действий, из него в скором времени выйдет типичный тиран и никто иной. Я вижу вокруг множество «нормальных» людей, которые спиваются от того, что не могут стать тиранами мелкого разбора.
По мере того, как человек входит в состояние зрелости, он становится «зрячим» и начинает видеть жизнь такой, как есть. В этом и заключается смысл зрелости. И уж точно не в том, чтобы до смерти оставаться инфантильным чадом Католической церкви, смиренно глотающим облатки и исповедующимся в том, что трахает жену в презервативе на виду у распятья. Смысл зрелости — открытый взгляд на жизнь. А в самой жизни, конечно, никакого смысла нет. Если, перешагнув полтинник, ты продолжаешь гримасничать как в телерекламе, игнорируя очевидное, то ты, друг мой, либо закоренелый циник и помрешь собачьей смертью в окружении такого же лицемерного скотства, либо ты просто ментальный инвалид или шизофреник и в твоем возрасте это, по всей вероятности, уже навсегда.»
Ворох листьев, сорванных ветром с ветвей еще зелеными, меланхолично проплыл мимо затуманенного окна. В белесой пустоте, поглотившей море, смутно угадывались очертания большого контейнеровоза, покидающего эти берега.
«…Игнорирование реальности. Выстраивание дипломатических отношений со всяким говном, которое в жизни случается то и дело. Толерантность без анализа как новая религия — вместо отказа от поверхностного знания, а заодно и от религии. Порочный порядок вещей внешнего мира, проникший в твое сознание как норма и сделавший твои мысли матрицами газетных полос, видеорядом выпусков вечерних новостей и скринами вирусных постов в интернете. Ты что, собрался жить вечно? Думаешь, у тебя достаточно времени впереди, чтобы поправить все это? Это твоя программа на старость — расставить все по местам когда-нибудь? Когда-нибудь когда? Мысль о том, что ты можешь выйти из этой игры делает тебя реальным, настоящим? Ты смотришь на себя, на то, во что ты постепенно превратился. Тебе уже не нужны ни секс, ни усталость, ни снотворное, чтобы уснуть и видеть сны — твой собственный внутренний мир полностью сгнил. Полвека вранья — вранья для внешнего и для внутреннего пользования — это и есть твоя жизнь. Точнее, период патологии твоего самосознания. И даже на это дерьмо времени у тебя осталось мало. Ты смотришь вокруг, на своих друзей детства и юности, и что же ты видишь? Да они такие же марсиане на этих поздневикторианских городских ландскейпах, как и ты.»
Тридцать лет своей жизни Шон отдал работе в министерстве транспорта, пройдя путь от инженера до начальника департамента, а также темным элям, чампу, картофельным оладьям и семье. И хотя в конечном счете у него остались только картофельные оладьи, чамп, стаут и дом, унаследованный от отца — свой собственный он потерял вместе с семьей при разводе — в карьере у него было несколько светлых пятен. Ведь она пришлась на период больших реформ в ирландском министерстве транспорта. Как перспективный специалист Шон оказался одним из первых штатных сотрудников Central Vehicle Office (Центральное управление транспорта), вошел в число разработчиков нового на тот момент Регламента колесных транспортных средств, а в 2000-м участвовал в создании NCTS (служба технического осмотра автотранспорта — прим. авт.) уже в должности начальника департамента технического регламента CVO. В середине нулевых годов Шон считался одним из лучших специалистов министерства транспорта в области технической экспертизы, готовил экспертные заключения для суда по делам о резонансных дорожно-транспортных происшествиях и даже давал интервью ирландскому телевидению, когда вопрос о скором введении обязательного техосмотра автомобилей активно дискутировался в прессе и пабах страны. Все это он поведал мне, намереваясь рассказать одну историю из своей служебной практики. Предупредив, что нам понадобится много гиннесса и, быть может, неплохо было бы запастись сигаретами, от которых ему пришлось отказаться по воле врачей из-за проклятой астмы.
История, которую поведал мне Шон, произошла незадолго до его выхода на пенсию и началась с трагического, но в общем тривиального события — дорожно-транспортного происшествия на знаменитом Кольце Керри, слывущем среди серийных туристов самой живописной дорогой Ирландии. Неподалеку от озера Керран на обочину вылетел пикап, его водитель, хозяйка небольшой гостиницы в Уотервилле, при этом погибла — шансов выжить практически не было, машина несколько раз перевернулась на каменистом откосе. Не помогла даже подушка безопасности — она сработала, но вся была залита кровью, когда машину привезли на эвакуаторе в Голуэй, и Шон проводил внешний осмотр на арестплощадке транспортного подразделения местной полиции. Поначалу все казалось абсолютно ясным — была дождливая погода, машина входила в начальную фазу поворота несколько быстрее, чем следовало бы в таких условиях, следы торможения на снимках с места происшествия, сделанных инспектором, указывали на то, что женщина до последней секунды пыталась избежать катастрофы. Роковой ошибкой явилось то, что у самого края твердого покрытия дороги, на белой линии, она резко повернула руль, пытаясь вернуть машину в траекторию поворота — пикап опрокинулся, удар пришелся на сторону водителя и оказался роковым. Итог — двое сирот и убитый горем отец семейства.
— Тут нет работы для нас, — сказал Шон полицейскому дознавателю, — это полностью ваш случай.
— Я задам тебе всего один вопрос, который задаю себе самому и не нахожу ответа, — бесцветным тоном произнес полицейский. — Почему она, двигаясь с разрешенной скоростью, замечу, начала экстренное торможение, еще не войдя в поворот, то есть, не видя опасности? Она ударила по тормозам, не сбрасывая скорость перед поворотом и даже не пытаясь начать поворот. Она не разговаривала по мобильнику, находилась в пути всего четверть часа и была трезва.
— Помеха на дороге — увидела зайца. Чем не вариант объяснения? Может быть она отвлеклась, задумалась? Затем вспомнила о повороте в этом месте и запаниковала. Был дождь, она могла неправильно оценить дистанцию и попытаться экстренно затормозить. Моя жена всегда давит на тормоз, когда ей кажется, что она теряет контроль, — парировал Шон.
Оба усмехнулись.
— Тут что-то не так, — наконец серьезно сказал полицейский. — Я знал погибшую, за рулем она больше пятнадцати лет и дороги наши местные для нее как извилины в мозгу, ведь мы пользуемся ими каждый день. Случилось что-то неправильное, Шон.
Перспектива проковыряться с помощниками пару суток в этой промозглой дыре в середине зимы не слишком радовала Шона. В душе он сетовал на баранье упрямство инспектора, который одним росчерком шариковой ручки вполне мог бы отправить это простейшее дознание в архив. Ворочаясь в кровати с боку на бок в гостиничном номере, Шон все же решил уступить и отправил жене смс о том, что застрял по делам в Голуэе.
Наутро он проспал. Машину уже перетащили под навес и поместили на подъемник, а два его ассистента вовсю занимались делом, когда Шон, наконец облачившись в комбинезон, появился на работе.
— Как спалось, шеф? — съязвил Ноэл, старший ассистент. И добавил — Есть новости.
— Давай, рассказывай, — хмуро пробурчал Шон.
— Она не тормозила, — сказал ассистент, отхлебнув горячий кофе из термоса.
— Неужели?
— Да. У нее были заблокированы колеса.
Шон почувствовал, что проснулся и теперь смотрел на своего помощника в упор.
— Двигатель машины был заглушен на момент аварии. Следы резины на дороге — это не следы торможения. Машина шла юзом после того как автоматическая трансмиссия заблокировала их из-за того, что двигатель выключился. При этом ключ зажигания был повернут в рабочее положение, — Ноэл поднял бровь и кивнул в подтверждение своих слов.
Шон взял термос из рук ассистента и сделал глоток, глядя в глаза Ноэла.
— Это наш случай, Шон, — кивнул тот. — Проблема не с мамой, а с машиной. Гарда прав — дело не кончено.
Тело погибшей уже предали земле, а в Дублине, в офисе департамента технического регламента министерства транспорта Шон корпел над технической документацией разбитой машины. Сам пикап его помощники продолжали разбирать и изучать в гараже департамента. Уже были извлечены и препарированы автомат трансмиссии, тормозная система, двигатель. Шеф CVO требовал ускорить работу над экспертным заключением, потому что судебные слушания по делу отложены во второй раз и судья в Уотервилле заваливает сроки процедуры из-за медлительности команды Шона. Если бы Шон не был единственным в своем деле спецом, его бы поторопили намного настойчивее. Дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом, конечно, всегда особый случай и ему полагается особый порядок действий, но у системы есть и внутренняя логика, система не любит лишних телодвижений.
Анализ технической документации не позволил сузить зону поиска причины внезапной остановки мотора. Спустя две недели Шон собрал своих ассистентов на официальный брифинг. «Еще одна неделя без экспертного заключения и мне начнет названивать министр транспорта, — сказал Шон. — Дети мои, мы в тупике. Мы разобрали эту технологичную телегу на запчасти, но причину внезапного отказа мотора не нашли. Либо мы ничего не смыслим в своем деле и нам надо напиться, либо мы имеем дело с каким-то уникальным случаем. Я разделил поиск источника проблемы на 3 зоны — техобслуживание, механика и электрика. С первым порядок — машина не отходила и года, график замены расходников и обслуживания по гарантии не нарушался. Второе тоже в порядке, неисправностей и бракованных деталей не выявлено. Двое из вас здесь присутствующих — автоэлектрики. Это ваш звездный час, парни».
На следующий день позвонил Ноэл — «Босс, ты должен на это взглянуть». Шон приехал в мастерскую как только смог. И ему показали извлеченный из машины замок зажигания.
— Я пока не знаю как это происходит и почему, но на определенной фазе работы двигателя отключается зажигание. Само по себе. Это и есть причина. На самом деле новость номер два гораздо хуже первой. Мы пригнали сюда точно такой же пикап и начали гонять его на стенде. Напряжение в цепи замка зажигания все время скачет. На двенадцатом часе испытаний с разными режимами работы двигателя зажигание пропало и колеса заклинило. Потом зажигание появилось снова — при повторном запуске двигателя. Это именно то, что убило мамашу из Уотервилла. Мы изучили всю систему зажигания, гребаный замок и его компоненты полностью исправны, никакого видимого заводского брака, все соответствует спецификациям в технических документах. Мы знаем причину, но мы не можем это доказать.
Шон проинформировал прямое начальство и потребовал еще две недели для подготовки экспертного заключения. И тут он был несколько удивлен. А именно — удивлен реакцией директора службы, в состав которой входил его департамент.
«Возможно, имеет смысл остановиться в экспертном заключении на заводском браке, на выходе системы зажигания из строя, на сборочном дефекте. Надо ли делать далеко идущие умозаключения о конструктивных дефектах машины, Шон? — услышал он в трубке. — Это проблемы разного уровня. Производитель этих пикапов — всемирно известная корпорация. У этой компании одни из самых высоких стандартов качества в мировой автоиндустрии. Если мы нашли брак в одной партии их машин, для них это не драма. Просто не нужно копаться в этом дальше. Этот трак они собирают в Детройте. У нас в год продается от силы пара десятков таких машин, надо ли нам становиться соринкой в глазу гиганта? Мы ведь обычные клерки, Шон. Не ты, не я не знаем, как далеко простираются возможности этой глобальной компании. Точнее, мы оба вполне можем предположить, что, вступая в конфронтацию с бизнесом такого уровня, мы рискуем гораздо больше, чем он. Тебе нужны две экстра-недели? ОК, но, бога ради, используй это время так, чтобы всем нам не пришлось потом об этом пожалеть».
«В это время произошло еще кое-что, — говорит Шон. — Жена подала на развод. Откровенно говоря, это не было внезапно — наш брак медленно угасал уже лет десять. Кэрол — образованная женщина — карьера, взрослые дети, вдобавок приходская активистка. В отличие от меня, антиклирикала. Подвести черту давно пора было, и она решила взять все в свои руки, выступить в роли чертежницы. Непосредственной причиной я тоже не был заинтригован — другой мужчина. Я только спросил — приход одобрил такую повестку развода? Она, конечно, поняла иронию, но сдержалась. …Теперь у католиков есть тренд совершать все то, что раньше бог запрещал им делать, но под видом торжества искренности и, стало быть, покаяния. Если человеку нужен бог для оправдания собственного несовершенства, что ж… поиск смысла во всех масляных пятнах не прекратится — это уже не католицизм, а Голливуд, Марвел. Под видом любви можно продать что угодно кому угодно — но не тому, кто не слишком верит в любовь. Именем бога можно оправдать любую вещь — для этого достаточно просто верить в бога. Но беда в том, что «бог может не быть богом», как написала однажды мать Тереза, будь она неладна.»
«…В жизни женщины, мой друг, есть два типа лишений — лишение девственности и лишение самостоятельности. Женщины, лишенные самостоятельности, принадлежат мужчинам как вещи. Если ты понимаешь это, то естественным следует признать и неизбежность расставания. Все, что нужно для перемен — это отсутствие страха божьего, под которым я подразумеваю вовсе не отсутствие наивного страха верующего перед образами ада, а нечто иное — отсутствие страха перед неизвестностью, перед тем, чего не знаешь. Для подарков не нужен повод — она подарила себе свободу от всего, что больше не наполняло ее жизнь смыслом. Момент упрощения, когда больше не нужно казаться, а можно просто быть. Это не приходит сразу, это формируется как потребность, методом постепенного исключения всего, что не ее, что не работает в ее жизни, не имеет настоящей ценности. Так, однажды, мало-помалу, на свалке прошлого оказывается все, чем ты являешься в ее представлении. Ты опоздал за развитием ее восприятия жизни, проиграл в борьбе умов — женского и мужского.» «…Замечу, быть слишком умным с женщиной тоже чревато неприятностями. Женщина, как существо вечно униженное не воспринимаемое всерьез, практически бессознательно стремится выбрать себе в партнеры того, кем может управлять, манипулировать. Простая женщина выбирает в пользу детей. Даже умная женщина, которую возбуждает интеллект, может отвергнуть интеллектуала и взять того, кого ей не жаль бросить, разменять, того, с кем ей просто и кто не поставит под сомнение ее интеллектуальное превосходство. Когда мы проявляем покровительственные подходы к женщинам, мы ведем себя как женщины, как наши матери. Поэтому не стоит быть слишком умным с женщиной, друг мой. Гораздо полезнее быть умным с самим собой. Ведь как известно, тем и дорога истина, что над нею не властны ни родственные, ни дружеские, ни любовные узы. Родители, жены, дети, друзья — все временно. Все не навсегда.»
«…В том нашем разговоре, после того как мы поговорили по душам — быть может, впервые будучи столь откровенны друг с другом за всю нашу долгую совместную жизнь — она сказала мне — «Ты странный Шон. Странный странник. Ты будто идешь из одного мира в другой, более светлый и правильный. Как пилигрим. Ты живешь жизнью заурядного человека и не строишь никаких планов на будущее, как будто тебя ждет впереди вечное просветление, бессмертие. На самом деле у тебя нет будущего. Ты вчерашний. Целиком погруженный в прошлое, в устаревшие представления массовой культуры, когда она еще воспевала культ личности. Это ведет к деградации. Эти твои святыни индивидуализма. Отрицание компромиссов. Интеллект никогда не станет значимой частью твоей судьбы. Только субъективное понимание ценностей имеет для тебя значение. Ты говоришь, что ненавидишь фанатиков, но ты сам и есть фанатик самого худшего типа. Да, ты не настолько примитивен, чтобы быть ярым католиком или тиражировать морализм. Но ты тоже не признаешь зависимость твоих ценностей от времени и перемен, которые обусловлены временем…»
«Я перебрался в каунсил хауз на первое время — мы с братом сдавали этот дом, в котором сейчас ты меня слушаешь, нужно было дождаться истечения срока аренды, чтобы вселиться и начать жить жизнью разведенного матримониального лузера. Кстати, спасибо тебе, что слушаешь — не так часто посторонний человек готов тратить свое личное время, выслушивая чужие исповеди. Кэрол по-своему права, возразить мне нечего. Знаешь, у меня не было кризиса среднего возраста и, пока она не решила закончить наши отношения, я думал, что уже и не будет. На самом деле, мой кризис просто немного задержался в пути.
Мой собственный мозг лечил меня. Я не подсел на виски. Я обратился к прошлому, чтобы оно вышло ко мне со своими пророчествами, которые я когда-то давно не услышал, и повторило их. Есть дорога, которую ты должен пройти в одиночку, ведь все основное и главное у человека происходит наедине с самим собой. Когда ты выбит из седла, когда ты должен заставить себя подняться и продолжать что-то делать в своей жизни, невзирая на боль, порой достаточно одного точного, ясного, конкретного импульса. Чтобы ты мог послать подальше все, что не относится к делу.»
«Таким импульсом в тот момент послужил звонок Доннели — это владелец крупной автодилерской компании в Дублине, дистрибьютор того самого злополучного пикапа-убийцы. Вдобавок еще и авторизованный дистрибьютор с эксклюзивными правами на продажу этих машин в Ирландии. Я давно его знаю. Закоренелый прагматик с крепкими связями в банкинге и министерстве транспорта. «Шон, старина, — сказал он мне в той телефонной беседе, — какого черта ты вцепился в этот дефект замка зажигания? Что тебе нужно, чего ты добиваешься? Тебе как и мне совершенно ясно, что это может стать вопросом больших финансовых и репутационных потерь для одного из крупнейших автопроизводителей в Соединенных Штатах. Каждая проблема имеет цену. И каждый человек тоже. Надеюсь, в этом тебя не нужно убеждать? Ты вроде не левый и не трейд-юнионист, насколько мне известно. Зачем ты продолжаешь копаться в этом деле? Ты и твои ребята молодцы — нашли скрытый баг, на устранение которого компании-производителю этих пикапов потребуются пара миллионов долларов и отзыв всей партии — двух-трех тысяч машин — на внеочередное сервисное обслуживание. ОК. Если это все, то это не бог весть какая проблема. Семья погибшей получит отступные — и дело закрыто. Не надо копаться в этом дальше. Практичному человеку в твоем положении нужно единственное знание — знание о том, как с выгодой утилизировать лишнее знание, которое не помогает, а мешает ему процветать». Не скажу, что был избалован такими речами за три десятка лет службы в министерстве транспорта. Счел естественным сделать вид, что не понял. И тогда он сказал — «Остановись. Они натянут твою старую шкуру на барабан, Шон. Им плевать на финансовые потери. Это мне не все равно. Поэтому я настоятельно советую тебе подумать над тем, что будет значиться в твоем экспертном заключении».
И вот тут меня прорвало. Это был тот самый триггер, который вызвал выстрел. Все мои фрустрации, боль, неудовлетворенность собой, подавленное чувство унижения — все рвануло наружу как из пушки. Собрав все свое хладнокровие, я ответил Доннели — «Барабан? Отлично. Будет вам барабан, парни».
«В тот же день я связался с Риорданом, моим давним знакомым в Белфасте — когда-то он был активистом Шинн Фейн в Ольстере и бывал завсегдатаем нашего студенческого политического клуба в Тринити, а ныне занимался той же работой, что и я, но по другую сторону ирландской границы. Риордан был для меня чертовски важен — как эксперт по автобезопасности он имел связи в Королевской Полиции Ольстера, а те в свою очередь — лучшую на Островах материальную базу в области технической экспертизы, ведь им 40 лет приходилось иметь дело с терроризмом, заминированными автомобилями и скрытыми умышленными дефектами техники. Мы упаковали в картонную коробку злополучный замок зажигания и отправили Риордану, посетовав, что на все про все у нас осталось меньше двух недель. Спустя пять дней мы получили ее обратно с официальным заключением британской экспертизы и запиской от Риордана — «Не знаю, что вы намерены с этим делать, парни, но эта требуха тянет на пятьдесят миллионов фунтов стерлингов по моим самым скромным предположениям». Согласно экспертному заключению, с которым едва ли кто-то взялся бы поспорить, дефект заключался в несоответствии материалов, из которых было изготовлено устройство зажигания, спецификациям, значившимся в технических документах — на этих материалах просто сэкономили. Мы получили то, что искали — ядерную бомбу для Детройта.
Я отправил копию отчета ольстерской экспертизы шефу CVO и министру транспорта, после чего угодил в клинику с тяжелым приступом астмы. Свое экспертное заключение я набивал в лэптопе из больничной палаты с ингалятором во рту, думая лишь о том, чтобы не сдохнуть, не закончив дело. Кроме моих подчиненных меня никто не навещал. Кэрол и дети были всего раз, мы молча посидели минут пять, глядя друг на друга — разговаривать мне все равно было запрещено врачами.
Зато мой друг Ноэл был у меня каждый вечер после работы. Мой единственный друг, добавлю, и мой заместитель, заменивший меня в департаменте на время болезни. Дружили мы с самого колледжа, то есть, прошло весьма немало лет с тех пор, как началась наша дружба.
В моем возрасте друзья могут быть только старыми. Заводить друзей после пятидесяти — довольно странное стремление на мой взгляд. К таким годам твоими друзьями должны быть те, кто прошел все проверки жизнью и остался другом. Я давно не занимаюсь разведением друзей. Знакомства, деловые связи — это не оно. Друзья — это люди, с которыми есть общее прошлое и одинаковое его понимание. Пускай заводят друзей люди помоложе. Моим годам больше подходит самодостаточность. Даже интересные личные знакомства постепенно перестают вдохновлять — мне давно надоело учиться, я вижу все меньше впечатляющей новизны и не стремлюсь к новым знаниям. Мне всего достаточно. Я с нетерпением жду того возраста, сославшись на который можно будет сказать, что я чего-то не помню.
Под конец последней недели, когда мое экспертное заключение было почти закончено, Ноэл принес занятную весть — наше начальство приглашало его для беседы в офис министерства транспорта, во время которой очень интересовалось состоянием моего здоровья и в целом моей способностью вернуться к работе. А также был задан вопрос, насколько Ноэл чувствует себя готовым занять мое место, если состояние моего здоровья не позволит мне довести начатое нами дело до успешного завершения. «Я сказал им, что ты почти в порядке и тебя вот-вот выпишут,» — добавил Ноэл.
Днем позже мне позвонил брат из Питтсбурга. Это было необычно — мы сто лет не созванивались с Тайроном, даже на дни рожденья отделывались поздравительными открытками. Наверно что-то случилось, подумал я сначала. Но оказалось нет, все в порядке — и тут я сперва насторожился, а затем и догадался. За обычной ничего не значащей преамбулой разговор пошел о неких людях из Мичигана, которые попросили Тайрона связаться со мной «пока еще есть в этом смысл». Он дал мне понять, что речь идет о больших деньгах на оффшорном счете, не облагаемом налогами, в обмен на услугу, о которой мне хорошо известно. Естественно, Тайрона не посвятили в таинства происходящего и потому его плохо спрятанное недоумение было вполне натуральным — «Во что ты впутался, братишка? И как тебе это удалось, сидя на гребаном Острове?»
За день до финальной даты меня отпустил пульмонолог, моя персональная аптека, с которой мне отныне нельзя было разлучаться даже на короткое время, пополнилась инджектором для самостоятельных инъекций. Экспертное заключение было закончено, заверено по всей форме и отправлено наверх по инстанциям CVO, министерства транспорта и министерства юстиции. Что было дальше? Если коротко, было то, что и должно было быть. Судья в Уотервилле признал автоконцерн, изготовивший аварийный пикап, виновным в гибели человека. Министерство юстиции дало команду транспортному надзору Гарда Шихана (полиция Ирландии — прим. авт.) изъять сертификаты технической годности pass advisory у новых пикапов этой модели, что парализовало трейд-ин в дилершипах компании Доннели и повлекло полную остановку продаж этих машин. Случайно встретив меня в коридоре министерства, Доннели смерил меня таким холодным взглядом, что, будь мы с ним на Диком Западе, уверен, он бы меня пристрелил не раздумывая. Мой непосредственный шеф покинул пост директора CVO, вместо него это кресло занял Конрой, мой бывший однокашник и…бывший активист студенческой католической конгрегации. Он и на прежнем месте работы держал в столе семейное распятие XVII века. Немного согрев трон, Конрой издал директиву, в которой говорилось, что, исходя из судебного вердикта в Уотервилле и согласно ст.54 параграф 8 технического регламента о безопасности колесных транспортных средств, злополучные пикапы надлежит признать транспортными средствами, находящимися в опасном состоянии. На основании судебного решения и директивы Конроя Гарда Шихана объявила все эти пикапы невыездными. А последующим решением дублинского судебного присутствия компания Доннели как авторизованный дилер и сервисный агент этой марки была обязана осуществить отзыв всех проданных машин данной модели и бесплатно заменить дефективный компонент.
Он не разорился, Доннели. И в его крахе я не нашел бы много смысла — появился бы новый доннели, только и всего. Но тем не менее на тот момент здесь, в маленькой стране на краю Европы, в стране, где всего за 5 лет до этого события отсутствовало само понятие технического осмотра автомобиля, где все друг друга знают, состоят в родстве или знакомы еще как-нибудь, а потому любую гадость принято тихо заметать под ковер, мы одержали серьезную победу.
Вскоре со мной связался помощник окружного прокурора из Мичигана с просьбой предоставить ему копии всех наших экспертиз — у них произошла точно такая же авария с внезапным отказом зажигания на этой же модели трака с таким же фатальным исходом. Через пару месяцев аналогичная просьба поступила из Айовы — те же причины. Мы отправили им все, что у нас было, чтобы помочь им ускорить их собственные расследования. Когда в США в адрес автогиганта полетели судебные иски потерпевших и их родственников, его стафф капитулировал, начав кампанию отзыва проданных машин по всему миру и выплату компенсаций. Мы видели это по ящику и чувствовали себя уже не игроками, а болельщиками из провинции, которые смотрят футбол мирового класса с дальних мест на трибуне огромного переполненного стадиона. Ну а когда американское министерство юстиции возбудило против автогиганта дело о сознательном сокрытии информации о технических дефектах продукции, повлекшем гибель людей, мы уже не верили, что хоть как-то к этому причастны.
Тайрон прислал мне сообщение на электронную почту — «Шон, ты самый тупой член нашей семьи. Обнимаю».
Через пару лет о нас благополучно забыли — общественность, пресса — да и сами мы вспоминали об этом деле все реже, даже несмотря на то, что для всех нас, в нем участвовавших, это было самое яркое событие за всю профессиональную жизнь, высшая точка в карьере. Ни до, ни после этого мы не поднимали такой высокой волны публичного резонанса. Я пережил еще один тяжелый приступ астмы, опять едва не угодив в реанимацию, и вскоре после этого вышел на пенсию. Никто меня не удерживал, не уговаривал остаться. Я вырастил новые кадры, которые пошли дальше и не нуждались во мне.
Вслед за мной на пенсию вышел и Ноэл. По этому случаю его дети — да, он, в отличие от меня, очень дружен со своими детьми — скинулись и купили ему летний коттедж в Коннемаре. Это настоящий уголок нетронутой девственной природы — птичьи болота, тихие озера, дикие заливные луга, маленькие протоки. Они часто проводили у него лето, его дети. Их у него четверо. Все, конечно, уже взрослые. Счастливый пенс, нечего добавить.
Младший из сыновей увлек Ноэла каякингом — новомодный спорт-релакс, ты, должно быть, знаешь. Парень, его зовут, кажется, Нолан, много раз сплавлялся по реке Оунгар, которая наполняется после первой зимней дождливой недели, и ее каскады, идущие сплошной чередой на протяжении трех миль, привлекают к себе множество фанатов экстремального каякинга.
В Коннемаре много воды, как я уже сказал, спокойной воды, дом Ноэла стоит на берегу друидского озера с невыговариваемым кельтским названием. Управляться с двусторонним веслом совсем не трудно, и Ноэл охотно приобщился к этому увлечению а затем предложил и мне присоединиться к подобному виду отдыха. На пенсии делать особо нечего — начинаешь пробовать то одно, то другое. Все то, на что раньше недоставало времени. За свою жизнь я всего три раза бывал за границей, к примеру, да и сам Остров не сказать, что знаю отлично. Во время своих деловых выездов из Дублина я видел в основном лишь то, что относилось к делу. На пенсии я начал понемногу путешествовать без цели. Навестил Голуэй — поздороваться с Океаном, побродить по переполненным шумными студентами тамошним пабам, сходить паромом на Инишмор — ты должен там побывать, друг, это самый красивый из Аранских островов. Оттуда паромом в Дулин. К знаменитым 750-футовым утесам Мохер, несущимся вглубь Острова туманам суровой северной Атлантики и крикам чаек.
В тот раз я был в Килларни, ни дня не задерживался на одном месте и дал себе неделю в этом краю маленьких атмосферных городков с пабами в каждом втором доме и лугами, разделенными невысокими межевыми стенами из выкорчеванных камней. Был средней плотности туман, видимость футов триста. Абсолютно прямых дорог тут нет, местность горбатая. Внезапно я увидел на дороге змею — нет, это был целый выводок змей. Клубок змей, который медленно пересекал дорогу. Я нажал на тормоз и, хотя скорость была невелика, мой «дефендер» развернуло в занос. Машина остановилась, наполовину переехав белую линию обочины, в паре футов от кювета. Я вышел, чертыхаясь, и приблизился к змеям, которые оставались примерно там же, где были в тот момент, когда я их заметил. Мерзкие твари. Они шевелились, спутав свои лоснящиеся тела. Их глаза были такими бессмысленно-одинаковыми.
Я повернулся и пошел к машине. Желтые аварийные огни мигали навстречу мне в сгущавшемся тумане. Я слышал ровный рокот работающего мотора. Открыл дверь и сел за руль, когда из тумана появилась еще одна машина — это был вэн с символикой Килморского аббатства на боку. Не сбавляя скорость, он промчался мимо меня, переехал змеиный клубок и исчез в тумане так же, как и появился из него. Христиане? Всегда было интересно понять, кто это такие. Последователи относительно новой реинкарнации древнего месопотамского лунного культа? Лунатики? Если бы.
Я остановился у Ноэла дня на три и второго дня мы вышли в озеро на каяках. Гребли неспеша, мимо нас в замедленном темпе проплыли два или три небольших, покрытых густым кустарником островка и к следующему мы решили причалить, чтобы устроить небольшой пикник. Когда были съедены сандвичи, сам собой затеялся разговор двух старых друзей, двух бывших коллег и единомышленников. Вспомнили дело о замке зажигания — не так уж и много времени прошло, а чувство такое, будто целая вечность.
— Давно хотел тебя спросить, — глядя в глаза друга произнес я, — ты сливал информацию Доннели?
— Нет, Шон. Этого не было, — ответил он. — Как не было и нужды в этом. Все, что ты клал на стол шефу в министерстве транспорта, в тот же день оказывалось у Доннели, а значит и в Детройте.
— Разговор в министерстве о том, чтобы сделать тебя начальником департамента вместо меня, пока я валялся в клинике с астмой, действительно был?
— Был. И закончился ничем, как ты знаешь.
Почему я задал ему эти вопросы? Быть может, потому что я никогда не задавал их раньше. Или потому, что я никогда не верил в бескорыстие людей на все сто процентов? Трудно сказать. Он слегка толкнул меня в плечо.
— Шон, ты реальный мужик. Ты заварил эту кашу и довел до конца. Это твой подвиг, герой. Мы просто слегка помогли тебе.- И добавил — Ты хороший парень, Шон.
Я усмехнулся.
— Хорошие парни, дружище, не совершают хороших поступков. Не совершают подвиги. Не делают правильные вещи. Для всего этого нужны причины. Ты понял?
Мы оба замолчали.
— Хорошим парнем, — добавил я, — был тот дознаватель-гарда из Голуэя, который сказал мне «Шон, случилось что-то неправильное».
Мы вновь погрузились в молчание. Ноэл сам нарушил затянувшуюся паузу.
— Есть вещь, в которой я все же должен тебе признаться, — сказал он. — Не знаю, кем ты станешь меня считать после этого, но сказать надо.
Я искоса взглянул на него, он отвел взгляд и продолжил.
— Я имею ввиду Кэролайн. Точнее, нас — тебя, меня и Кэрол. Я — тот самый парень, которого она предпочла тебе. Она развелась с тобой из-за меня.
Я взял из его рук термос и сделал глоток горячего кофе — почти дежа-вю, как в то утро в Голуэе, когда я проспал на первый осмотр разбившегося пикапа. Почти один в один. Те же люди в то же самое время почти в том же самом месте.
— Интересная новость, — ответил я. — Немного вчерашняя, но занятная.
Я начал чувствовать одышку, на ровном месте, после часа ничегонеделанья. Нарастающий приступ удушья. Ноэл тоже заметил это, в его взгляде появилась обеспокоенность. Я закашлялся. Это был приступ астмы. Начал рыться в рюкзаке. Ноэл переместился и принялся помогать. «Что искать? Ингалятор?» Я кивнул, продолжая давиться кашлем. Захлебнулся и отвалил в сторону. «Эпипен…инджектор», — только и смог прохрипеть. Пошло головокружение, руки и ноги сделались ватными. «Их нет. Их нет, Шон! В рюкзаке их нет». Я видел все будто в трубу калейдоскопа — суетящийся Ноэл, ползущие по кругу, то удаляясь, то приближаясь, ветви кустов. Он расстегнул мою куртку, воротник. Мое сердце долбило грудную клетку изнутри, будто намереваясь вырваться наружу, меня трясло. Лицо Ноэла нависло надо мной, заслонив свет. «Шон! Ты слышишь меня? Я вернусь. Не умирай».
Я слышал плеск весла, громкий, частый. Я видел только ветви, рывками двигающиеся в клочьях тумана. «Как просто закончить все. Все старые счеты списать в утиль. Поднимите проклятое небо, оно раздавит меня. Мужчины, женщины — откуда такое исключительное знание дела в постановке экзистенциальных капканов? В которые я угодил, в которых застрял, преступив эти ваши таинственные земли. Сдавленный рык обреченно клокочет в горле. Как незаметно разверзлась пропасть между мною и мной. Между тем, кем я был, покуда был юн, и тем, кем я стал. Впрочем, если он там есть, бог, то пусть простит мне все то, что заслуживает прощения. А все, что нельзя простить — черт с ним, пусть останется как есть. Умереть на каменистом островке как собака, брошенным всеми — само по себе наказание. Впрочем, когда я в пути, комфорт не имеет значения…»
Свет померк, но это не было потерей сознания. Лицо Ноэла, мокрое от пота, с прилипшими ко лбу волосами, нависло надо мной. Затем я увидел его руки, трясущиеся мелкой дрожью в попытке перезарядить инджектор для инъекций второй капсулой эпинефрина.
— Шон! Держись, сукин сын. Не вздумай сдохнуть, старый баран! Это не тот день, когда ты можешь умереть…
Мы валяемся в креслах в тесной гостиной с холодным камином и армией пустых бутылок стаута. За окном идет мелкий дождь. «Ты не утомился? — спрашивает Шон и добавляет — Ты, пожалуй, первый человек, которому я рассказываю все это так подробно. Хотя, кажется, я это уже говорил. Хорошо, что ты не местный. И молчаливый.»
Он сказал — «Ты знаешь, несломленный человек на пороге старости становится очень упрям. И чем дальше, тем упрямее он становится. У него мало времени впереди, мало хорошего в прошлом — это как отсутствие достаточной глубины за спиной во время боя на ринге, пространства, куда ты мог бы отступить, отойти, ускользнуть. Покуда ты молод, ты успокаиваешь себя тем, что еще полно времени — времени исправить любую ошибку, любое неверное решение, искупить любые грехи, отмыться от позора, победить страх. Стать кем-то другим. Ты уклоняешься от прямого столкновения с миром, откладываешь все это на некий критический случай, но он не приходит. Точнее, приходит множество критических случаев мелкого разбора, ради которых ты не хочешь рисковать, что-то меняя. И однажды ты понимаешь, что вся твоя жизнь — и есть критический случай. Что нет никаких ошибок и неверных решений — мы просто живем в мире, в котором порядок вещей хронически нарушен, в котором вещи поставлены с ног на голову. Если даже у тебя получится — ты поставишь их с головы на ноги, вернешь их в естественное состояние — ты заплатишь за это тем, что останешься в одиночестве. Но используешь свой шанс совершить в этой гребаной жизни хоть что-то действительно имеющее смысл. Не важно, что за повод — главное, что ты наконец готов. Ты понял? Если еще нет, мне очень жаль, но это не страшно — придет время, и ты поймешь».
