Ты любишь готику? Разумеется, ты любишь готику. Своими прямыми стезями она всегда воткнется туда, куда надо и куда не закатит лукавая романско-византийская традиция крашеные яйца своих куполов. За это мы все любим готику — раннюю, позднюю, пламенную, высокую. Шеллианско-Байроновскую. И конечно Шекспировскую. За фатализм. За быть иль не быть.
Причем здесь Шекспир? Наверно при том, что у Шекспира любовь и смерть сплетены как розы и тернии в виньетке. Потому также, что лучшие герои, которых мы успеваем полюбить или хотя бы понять, всегда гибнут в финале шекспировских пьес. И хотя история, которую я хочу вам рассказать, имеет отношение вовсе не к Вероне эпохи Ренессанса и даже не к Чертаново Северное святых последних дней Большого Героинового Взрыва, она напрочь шекспировская — шекспировская до мозга костей.
Псевдоинтеллигенты. Я хочу, чтобы вы встали и вышли. Закрыли страницу. Этот текст не для вас. В архитектонике вы не чувствуете энергии, не видите эмоциональной стороны — только механизмы, устройство работы, прагму. Вы как мокрые дрова — много дыма, мало тепла. Ваш прикладной интеллект также далек от интeллигентности, как юзерский мануал — от стихов. Это не проблема идейных столкновений или ментальных несовпадений — это проблема принципиально разных типов сознания, сосуществующих в едином мире. И я провожу черту, за которую вам лучше не входить — оставайтесь на своей стороне, перебирайте и смазывайте гвозди в ожидании Второго Пришествия. Вам не сюда.
Ну а тем, кто не носит на лице маску интеллигентности из кожи, пересаженной с задницы мелкобуржуазного сословия, я предлагаю совершить со мной небольшое путешествие. Путешествие во времени. В пространстве. В дебри парадоксов человеческого сознания. Как и прежде, я могу гарантировать вам только одну вещь — что вы не напрасно потратите время на этой странице. Все остальное зависит только от вашей индивидуальной подготовки — от того, насколько добросовестно вы заучивали уроки жизни, и от того также, сколь старательно гоняла вас судьба сквозь тенета трудностей перевода жизненного опыта с языка событий на язык человеческий.
Дело было в Лондоне, в середине нулевых. Есть у меня один знакомый продавец бубликов, прокрастинирующий в Фейсбуке, он как-то раз обозвал меня лондонером. Пусть я побуду лондонером — ведь когда в начале 00-х я начал им становиться, передо мной в иммиграционном офисе сидел совсем не пекарь, а небритый мудила в мятой нестираной рубашке. Когда он встал, чтобы взять папку с документами со стеллажа, оказалось, что служебный бэйдж прицеплен у него к карману брюк в районе ширинки. А на шкафчике, анфас к посетителю, красовался портрет Елизаветы II с подписью «Мне никого не жалко, мне никто не нужен». Чуваку, как и всем в этом офисе, было до таких оборотов на все и на всех насрать, что я вышел от него немного охреневший, но с большой надеждой на то, что tier4 general student у меня практически уже есть. В зоне ожидания сидела арабка в хиджабе с двумя ангельского вида очень воспитанными девочками, а чуть поодаль, тесной группой — несколько негров из Африки. И оглядываясь на это, я думаю, приятель, что когда людям просто глубоко до балды, кто ты и что ты — это в триста крат лучше вонючей зависти праздных, тщеславных и беспомощных людей вроде тебя, повелитель бубликов, вдобавок не способных осилить и одного абзаца на единственно доступном им, родном, русском языке. Ты же не считаешь всерьез, что тот оркианский пинглиш, которым ты пытаешься выразить себя на своем профайле в Фейсбуке, реально понимает кто-то еще, кроме тебя. Мне пришлось догадываться по ключевым словам, когда ты зачем-то стал писать мне этим амхарским суржем собственного изобретения. Совсем иное дело было бы, старик, если б тебе пришлось сперва отучиться полгода в языковой школе в Лондоне, уже имея уровень В2 (иначе бы тебя туда не приняли), а потом сдавать языковой вступительный экзамен в универ на уровень В1 (IELTS 4.0) по четырем параметрам — устный, аудиовосприятие, ридинг, райтинг. Я сдал его. На С1 (IELTS 7.0). Я отучился в Метрополитэне (и это не метро, лол), получил свой бэчелор и прожил в Британии в общей сложности 8 лет. Ты можешь называть меня лондонером, я разрешаю. Ты навсегда останешься в моей памяти как человек, который бросил московский холдинг и невыносимые кандалы служащего ООН по межпланетарным связям, чтобы изменить рынок багелей в маленькой южноамериканской стране, и который истово верит в то, что ему это удалось. Ну и как человек, который пускай и не самим рожденной идеей и трудом не своим, а своей по-настоящему работящей жены, жив, сыт и пишет в Фейсбуке на англоподобной фене. Женщина, чувак — это путь. А ты, все твое — твои идеи, твое прошлое, твои сраные бздения в соцсетях, твои сонные искры давно погасших московских свечей — просто средство, триггер, всплеск эмоций. Кто смотрит на курок, когда выстрел сделан? То-то же, бро.
Где-то рядом железная дорога? Представь, как колышется там мохнатая трава поутру. Ты слышишь гудок локомотива? Я тоже нет. Там ничего нет. Из тьмы забвения всплывают лица и говорят с тобой.
…Был у меня однокурсник по имени Блэйн. Дружить мы начали на второй год учебы, в начале первого триместра — повод был банальный. На волне повального тогда увлечения паркуром он грохнулся и сломал руку. Паркур был ложью, сломанная рука — нет. Упитые стеллой, мы с моей тогдашней подружкой решили навестить калеку и нарисовались у него на пороге. Именно тогда, впервые оказавшись у него дома, я понял, что, вероятно, некоторые из моих однокашников годятся не только для обезличенных массовых попоек по пятницам вечером. Первое, что он мне сказал в тот раз — ты уже слышал это? И надел мне на голову огромные хайэндовые панасоники, в которых я услышал «Movements» Roots Manuva — вещь, которая и сейчас, 15 лет спустя, звучит для меня как гимн, как литургия британской черной хипхоп-готики. «Я слушал это, и у меня начались образы, гон, картины. Я проехал все свои остановки на верхней палубе даблдэккера, а когда вышел, меня зацепил велосипедист, велопендер в желтом дождевике, китаец из деливери. Мы оба упали. Он помог мне подняться, нам обоим было смешно. Когда я пришел домой, то понял, что сломал руку».
Мою спутницу звали Блэйсин — это послужило поводом для шутки, БлэйнБлэйсинБлэйн. Ей было скучно. Я не дорожил ею и ее временем. Уроженка Северной Ирландии, семья которой переехала в Шотландию, выпускница Абердина, отец — инженер-судостроитель в Глазго, все эти плавучие буровые платформы для Северного моря, большие, средние и маленькие люди Нефтяной Эры, Столетия Газа а для меня — просто повод осмотреться в Шотландии на новогодних и летних каникулах, если я сидел без работы. Разборчивая, но лишенная какой-либо сентиментальности, противоречивая — эмоциональная внутренне, но холодная внешне. Артистически всклокоченная по моде частных школ копна шатеновых волос, зеленые кошачьи глаза с как бы слегка вопросительно расширенными зрачками. Попутчица. Компаньонка. Сообщница, умеющая хоронить лишние мысли и лишние чувства. Хранительница чужих тайн, но не моих. Блэйсин изучала социальную психологию и увлекалась феноменологией маргинализма. Для меня, для человека, немного опоздавшего на ее поезд, прошедшего путь гастера в Италии, Франции и, наконец, взявшегося за ум в Британии, Блэйсин была эмоциональным буксиром, меланхолично тянувшим немного потрепанный, но непотопляемый дрифтер к таинственным берегам холодной, но столь комфортной новой реальности с бонусом в виде being friends with benefits. Я следовал за ней не потому что не было других или некого было вести, а потому что в ее остраненной манере делать все и при этом держать дистанцию было пространство оставаться собой.
Блэйн был человеком другого типа. Нигериец, младший сын менеджера среднего звена государственной нефтяной компании из Порт-Харкорта, он был типичным очкастым черным лефтером, каких полно в андеграунде, в публичных библиотеках, на клубных ивентах Matthew Shipp, Springhill Jack или The Cinematic Orchestra. На его хонде сивик мы небольшим и на тот момент все еще спонтанным квартетом совершили дальний набег на Ньюкасл, а затем было неожиданно деревенское для этой части мира, спокойное, знойное, цикадно-пчелиное эйфорическое английское лето в Уинчестершире, где нам подогнали сезонную работу в группе социологических исследований. Это была находка Блэйсин — респект ю, систер. Три четверти квартета не начинали утра нового дня без нескольких затяжек джойнта — этот растафарианский ритуал не распространялся только на меня, выходца из страны одной из наиболее беспросветных в плане наркоты, человека, один из друзей детства которого мотал в то время срок за наркоту, а другой уже гнил в могиле после остановки мотора из-за передозировки. Наверно, я последний российский человек, чья юность пришлась на беспросветные панковские 80-е, которому не хватило отчаянья сесть на наркотики. Но, годы спустя, когда в вещах дочери я случайно наткнулся на юзаный гриндер, меня пронзило то же самое ледяное электричество, как и под конец школы, когда я внутренне, неосознаваемо, но очень ясно ощутил, что вокруг меня становится все больше теней с лицами людей, которые были моими друзьями с детства. На фоне этих пронизывающих реминисценций все детализации — североафриканский weed, ливанский weed, индийский weed, эти нелепые гигантские макануды, свернутые из цельного листа папиросной бумаги джойнты, все эти амстердамские гриндеры из цветного стекла и индийские курительные трубки из сандалового дерева — казались манерной позой. Но над всем этим господствовала прохладная, как дуновение осени жарким днем в конце лета, улыбка Блэйсин.
Кажется, она могла выдержать взгляд любого человека. Но не мой. И вот, выискивая слабое место в защитных контурах моего самолюбия, она однажды произнесла — «Оставайся обычным, бэй». О, этот «обычный» или «средний» во всех переносных значениях британской эвфемизм basic я затем превратил в элемент своей противоракетной обороны. И когда человек не понимает моих истинных мотивов, я просто говорю ему — не парься, таково свойство обычных людей, не делать того, что делаешь ты. И я останусь в этом смысле обычным человеком — даже если по телевизору начнут показывать продвинутые передачи о том, как правильно готовить человеческую печень.
Чтобы понять, как и что могло соединить вместе пути четырех человек с абсолютно разным бэкграундом на одном поприще — британку, нигерийца, русского (если бывают русскими евреи по матери, ОК?) и бразилку — нужно напомнить о том, что британская система университетского образования, все без исключения конфедерации колледжей, каковыми являются частные и государственные университеты Соединенного Королевства, на 30-40% заполнены иностранцами. Тут и квоты для студентов из стран Британского Содружества и давно отлаженный бизнес на студентах со всего мира. Иностранцы составляют подавляющее большинство аспирантов, соискателей phd и всевозможных научных стипендий. Британский студент, желающий продолжить обучение после бакалавриата, воспринимается как фрик с первертивными задатками, кем-то вроде постидустриального монаха или лабораторного задрота. Феномен «британского ученого» в общем. Британская система образования учит прежде всего зарабатывать, а не греть места на кафедре. Поэтому 99% британских бакалавров, едва получив заветный диплом, стремительно ныряют в стихию рынка труда, чтобы как можно скорее монетизировать полученные знания — особенно если принять во внимание тот факт, что подавляющее большинство британских студентов учится в кредит. Ты поступаешь в универ не для того, чтобы двигать прогрессивную науку, нет, твоя цель — to make some cheddar, добывать деньги, делать бабло. Именно поэтому ты здесь. А не ради чего-то иного.
Классовая сегрегация, столь прославившая элитные частные университеты Англии во всем мире, в государственных универах типа Метрополитэна не столь заметна. Здесь практически не встретишь выпускников закрытых частных школ, отсюда не выпускались люди с первых полос мировой прессы — едва ли министров Замбии или Шри Ланки можно назвать цветом мировой элиты. Университет славен своей экономической школой, здесь хорошо представлены такие дисциплины, как мировые финансы, инвестмент, налоговое и торговое право. На другом полюсе располагаются богемные и немного припизднутые социологи и психологи, чьи кафедральные светила отличаются феерической левизной политических взглядов и заднеприводными пристрастиями из поколения в поколение уже десятки лет подряд. Редкие представители британской буржуазии, хоть и провинциальной как правило, средний класс, а тем более выходцев из пролетариата, из иммигрантов, просто не замечают — это не чванство, не снобизм, это просто параллельность существования. Дети буржуев имеют друзей среди богатых арабов, приезжающих на занятия в белых чарджерах и черных бмв — у них общие интересы в спорте, женщинах и оттяге. Отпрыски рич-класса Англии впитывают уверенность в себе с молоком матери. Когда видишь, с каким спокойным превосходством смотрит на тебя через стекло с заднего сиденья дорогой машины белобрысый младшеклассник, онтология его непрошибаемой органической уверенности в себе уносится на тысячи миль в глубину его восприятия мира. Британия — такое место, где как нигде еще, пожалуй, богатство окружено пуленепробиваемой невидимой стеной абсолютного, безоговорочного, безрефлексивного респекта. И это в стране, которую десятилетия уравниловки на социальной ступени наемной рабочей силы превратили из великой в посредственную, а некогда эпическая имперская история которой выставила ей не менее эпический счет в виде миллионов иммигрантов из бывших колоний. На этом фоне, на фоне некогда великих городов, скатившихся в клоаку деиндустриализации, аутсорсинга, люмпенизации и расовых конфликтов, богатство в Соединенном Королевстве засияло новым ослепительным светом, вернуло себе былой ореол эпохи раннего капитализма и стало восприниматься как дар богов. В обществе нарастающих социальных контрастов, увеличивающегося разрыва в качестве жизни богатых и бедных, пожалуй, иначе и быть не могло. Это слышно на уровне речи — произношения, интонирования. И никакая батанская заумь не сможет смутить обладателя словарного запаса из 50 слов, но рожденного и воспитанного в богатой семье. Социальная конкуренция, ее бескомпромиссный характер — вот то, что стоит за жаждой знаний рядового британского студента. Получить навыки и ринуться в бой заради денег. Выбить, выгрызть себе нишу в категории высокоплачиваемых кадров. В британские ученые в итоге отправляется индус Сандил, чья семья владеет текстильным магазином в Калькутте, который перейдет по наследству старшему из братьев Сандила. И вот уже Сандил в магистрской чеплашке с кисточкой и в мантии потрясает над головой заветным дипломом. Впереди его ждут докторат, онанизм и много ценных научных работ, широко известных в узких кругах специалистов его области знания. Когда мы говорим об университетской науке, к примеру, в США, мы имеем ввиду и это и плюс еще то, чего нет в Англии и не было никогда. Но об этом пускай лучше расскажет тот, кто учился в Штатах.
На втором году обучения ты покидаешь общагу в университетском кампусе, снимаешь жилье в умеренно-сраном районе не слишком далеко от учебы по возможности, и вот тут начинается интересная метаморфоза, ибо вдали от всех этих тьюторов-кураторов каждый студент становится тем человеком, каким ты прежде его не видел. Вынужденному коллективизму приходит конец, его сменяют контакты по интересам. Банально, но не тот фейк, у кого на профайле в ФБ написано John Doe, William Blake или Don Nadie, а тот фейк, у кого на языке одно, а в мыслях другое. Получив независимость, человек кажет тебе все, что раньше, под прессом обстоятельств, ему приходилось держать в себе — классизм, расизм, эгоизм, прагматизм. Все то, что независимый индивид может даже не афишировать — просто быть собой. Учитывая, что на одном курсе могут быть студенты с возрастной разницей в 10 лет и даже больше, метаморфозы эти происходят в широком диапозоне и затрагивают явления жизни от великого до смешного. Моя соседка по этажу в доходном доме в Пекэме — регулярно поддатая девочка из какого-то города с двойным названием на юго-западе Англии, которую я однажды приволок домой на плече из соседнего бара, где на нее уже волковато косилась пара черных альфа-самцов, — через несколько месяцев забрила голову, рассталась с типичными для англичанок из народа огромными кольцами в ушах (мода, как треснувшая пластинка, захватывающая каждое новое поколение молодых британок и уже не встречающаяся по-моему больше нигде в мире годов с 90-х), сменила миниюбки и легги на джинсы и парки, а пятничные пабы — на семинары по гендерной проблематике и сходки лесбиянок в арендованных мотелях. Спустя какое-то время я повстречал ее на вечеринке byob (bring your own bottle) — нечто напоминающее наши съезды КПСС (каждый приносит с собой) в 80-е, и был удивлен, что она пришла с вином, и в глазах у нее была мудрость. Говорила она мало и выглядела так, будто совершенно не помнит прошлого, будто ей стерли и перезаписали память. Из познавательных побуждений я высказался об этом вслух с глазу на глаз. И она ответила, улыбаясь — «Я учла все, что было раньше. Тема закрыта». Я вспомнил это быть может потому, что не часто встречал перемены с cash down на low down — гораздо чаще наоборот.
Это я называю высокой готикой, сестры.
Ну а что же Блэйсин? Она обрела нового попутчика, и они стали тем, что бритты всех возрастов именуют ОТР (one true pairing) — неразлучной парой. Майк-н-Блэйсин. Выпускница частной школы с раздельным обучением девочек и мальчиков все так же умело демонстрировала дистанцию и паритет, оставаясь неуловимой, недостижимой даже когда уже случилось все, причем на регулярной основе. Мне бы такое умение в те времена. Платные дискуссионные клубы, интеллектуальные дебаты с гибкой повесткой, продвинутая музыка и осторожные погружения в естественную маргинальную среду от Херлинсдена до Брикстона, работа парт-тайм в буксторе для умников в Излингтоне. Высокий студенческий рейтинг. Блэйсин блистала, блистала как звезда, которая всегда была на небе, просто ты не замечал, не приглядывался. О да, все ее умения, будь они моими, сэкономили бы мне полжизни, потраченной на то, чтобы этому научиться. Но мне пришлось тратить основную часть внеучебного времени на работу. В любом случае, я предпочел бы не тратить его на популярные студенческие районы, которые во всем мире одинаковы — с их пивными тошниловками, орущей музыкой, пытающимися переорать музыку сопляками, пинтами дешманского пива, выссанного в ливневки и просто на первые попавшиеся стены. Растатуированные телки с шухерными выщипами, мигалки полиции, у кого-то вытащили из рюкзака планшет прямо со спины, кто-то нарвался и ему расквасили нос. Пьяные углы на бычьих рогах, тотальный бух, небольшие душные клубы с актуальным танцпольным репертуаром — собственно, делать там что-либо еще не имеет смысла.
Когда оглядываешься на свои студенческие годы, хочется криво усмехнуться. Когда видишь сорокетов обоего пола, так и не нашедших иного способа снимать стресс, кроме как втупую нажраться в пабе, хочется заколотить всех этих людей в сарае и сжечь.
…Не могу сказать, что Блэйсин стала меня игнорировать — она меня просто больше не замечала. По умению дозировать людей, обходить их вниманием и нормировать степень и глубину контактов с внешним миром я могу сказать уверенно, насколько далеко человек шагнет в жизни. Это важно. И поэтому я далек от мысли осуждать Блэйс. Далек сейчас и тогда был не ближе. Коллекционер объективных фактов реальности, погружавшийся в реалии каких-то румын, живущих попрошайничеством и воровством прямо возле Кингс Кросс, записывающий на диктофон монолог человека, два года подряд ждавшего кого-то на станции Энджел ровно в полдень, и уходившего, так и не дождавшись, — Блэйсин все больше превращалась для меня в дверь, приоткрытую в мир психологии британских масс-медиа с их контрастным восприятием мира и одновременно выпариванием соли из морской воды. Соль. Процесс ее выпаривания. Но в Блэйс было что-то за этим — дальше и в сторону, вниз, в потемки. «Когда соль теряет силу, она становится яд». Я долго не мог понять место Майка в дьявольски рациональной схеме существования Блэйсин. Пока не вышел мысленно на пересечение интересов людей ее круга с миром люмпенским, даже того круче — миром черных люмпенов, бриттов в первом поколении. Наркотики. Простой чувак из рабочей среды без проблем найдет стафф в любом городе, тем более в Лондоне — в любом черном блоке социального жилья. Не рискуя получить ногой по почкам. Достаточно знать пару черных или уметь ломать язык на манер ямайкского пиджента ( как у моего френда из багельни ). Ну а цвет завтрашней интеллигенции — все эти отличники, аспиранты и примыкающая к ним на тему наркоты состоятельная белая кость — напрочь лишены базовых инстинктов и в дикой природе урба проявляют явные признаки нежизнеспособности. Если такой идет на футбол, то оказывается в числе тех, кому забритые разбили лицо. Если он зависает до темноты в районе, где много цветных, именно его девушку полапают. Такие не умеют разговаривать с простыми людьми, не вызывая рефлекса социального отторжения вплоть до крайних форм агрессии. Поэтому им всегда нужен кто-то в промежутке. Меж двух миров.
Для Блэйсин и ее друзей таким мостом стал Майк. Сын частнопрактикующего психотерапевта с северо-запада Лондона. На сленге такой человек зовется «спринтером» — наркоман-посредник, через которого группа анонимных покупателей поддерживает связь с дилером. Как правило спринтер получает оплату за свои услуги в виде дозы наркотика. Но Майк получал и нечто большее. Он находил все новые измерения. Он был аппером — амфетаминщиком — затем открыл для себя и Блэйсин кристаллы. Он таскал таблетки брикетами и сбывал их прямо на факультете. Он нашел поставщика оксибитурата натрия — психотропного средства из армейских аптечек — об этом стало известно, когда один малый грохнулся в обморок прямо в аудитории во время экзамена и попал к наркологам. Майк снабжал наркотой весь интеллектуальный squad, он был этаким драгста маста локальной формации. Клаб энимал ко всему этому, он вошел в контакт с людьми, продвигавшими экстези по клубам. Во время сделки с ними на него и надели пластиковые стяжки, ставшие популярными в лондонской полиции после первой войны в Ираке. Впрочем, выпустили его довольно быстро и, формально все еще будучи под следствием и наблюдением полиции, Майк уже взрывал косяк на вечеринке по случаю его освобождения из фараонова плена. К концу второго года вся интеллектуальная банда сидела на уиде и крэке, закидывалась таблетками, гоняла кенаф и заправлялась ликвидом в течение дня по нескольку раз. Явления абстиненции стали нормой для этих ребят. Когда кто-нибудь из них порывался выйти во время лекции, преподаватели заботливо предлагали им не возвращаться, а немного оттупиться в чиллауте. Аспирантура побиралась у Майка, но преподы оставались недоступны — они сидели на слишком дорогом по тогдашним временам кокаине, распиливая его крошечными жлобскими понюшками и докидываясь таблетками. Это была клоака, но благодаря наркотикам все эти столь разные люди могли блистать.
Я помню как на одной из наших последних совместных вечеринок, получил от Майка сообщение по веерной рассылке. Чувак писал в состоянии бэд трипа, его кошмарило. «Стою у края скалы. Внизу неистово бьется океан. Все, кто меня знает, придите и заберите меня отсюда». Я увидел, что Блэйс, сидя рядом со мной, набивает ответ. Не смог удержаться, чтобы не прочесть. За что меня конечно наругают в аду, но дело прошлое. «I will miss you, bae», — написала она. Отправив ответ, она принялась меланхолично распаливать джарас, индийский хэш, в своем очередном — котором по счету? — искуссно инкрустированном девайсе.
Блэйсин была настоящим психонавтом, человеком науки, занимавшимся исследованием своего сознания, в том числе посредством использования психоактивных веществ. Старалась ли она при этом избежать наркотической зависимости? Разумеется. Ремиссии, выходы из состояния абстиненции с помощью медикаментозных препаратов были такой же нормой ее жизни, как утренний джойнт. Это я называю байроновской готикой.
Тем временем Майк отцепил Скотланд Ярд по какой-то мутной сделке с правосудием, у него откуда-то появились деньги, а вместе с ними и айс. Когда в рационе крепко подсевших торчков, еще даже не окончивших колледж, появляется кокаин, это миракл, библейское чудо — по меркам любого европейского мегаполиса, Лондон не исключение. Дорогое удовольствие. Во время какой-то оргии под коксом между Блэйсин и Майком нашла коса на камень. Его додолбали эти ее непрестанно меняющиеся негры с сильным африканским акцентом — этакий интровертный расизм под видом маргиналистских трансментальных погружений. Вроде черный нуб ебет белую телку,причем, не соседку по своему социальному блоку, где, выходя на улицу, он накидывает на голову капюшон. Но на самом деле эта белая сука употребляет его в порядке удовлетворения своих первертивных потребностей, кормит своих демонов его плотью. А ленивый нарциссирующий и вечно упоротый бойфренд ошивается где-то на дальней орбите. Zero chill. Скандала не получилось. Она не признала своей вины. Но потеряла надежного поставщика.
С этого момента судьба Блэйна была решена. Деньги заботливого родителя из нефтяной столицы Нигерии ручьем потекли в карманы лондонских кэбменов. Лондонская наркомафия — старая, многослойная и эксцентричная. Город увешан десятками тысяч камер наблюдения, здесь трудятся лучшие в мире опера и криминалисты. При этом людей этих чертовски мало. Поэтому угон дорогих карбоновых велосипедов из кампуса с помощью аккумуляторных болгарок, к примеру, не рассматривается как нечто, заслуживающее внимания полиции. Даже угон автомобиля, если только это не бэнтли или роллс-ройс, едва ли будет всерьез расследован. Трава, таблетки, speed и даже кокс кубиками продаются кем попало кому попало, рынок хаотически флуктуирует как кипящий борщ и живет собственной никому не понятной жизнью. Организованная преступность его не замечает. Она занимается только кокаином и только в объеме от унции до бесконечности. Розница самоорганизуется, меняя формы и приемы работы. Скуэрпушеры меняются что ни день, садятся, выходят, снова садятся. Единственной стабильной силой уже многие годы, даже десятилетия уличного дилинга в Лондоне остаются кэбмены. Я где-то прочел, что от 30 до 40 процентов лондонских таксистов приторговывают наркотиками. По моему частному мнению, основанному на опыте многих людей, которых я знал, наркотой торгуют две трети кэбменов. И не только в Лондоне. Есть немало компаний-перевозчиков, заточенных чисто под наркодилинг и занимающихся пассажирскими делами лишь постольку-постольку. Компании, имеющие от одной до 100 машин, этих компаний в Лондоне сотни. Пакистанцы, индийские мусульмане, арабы. Дело настолько выгодное, что этим ребятам, иммигрантам как правило, не в облом сдавать сложнейший и дорогой экзамен на лицензию лондонского таксиста. Они обслуживают вечеринки офисных бонвиванов, которые уже не могут ни веселиться, ни ебаться без кокса. Нетфликс энд чилл без кокса принципиально не возможен. Вызов кэба по заветным номерам — в обеспеченном Лондоне такая же наглядная и обыденная вещь, как вызов суши-деливери с правильным номером в Гонконге. И если кокаин — это социальное зло, то тогда двигатель внутреннего сгорания социальное зло как минимум не меньшее. В таком мире живем.
Бухая пятница, пабный район, обоссанные стены, поздний вечер, коллективный съем по барам. Меланхолично метущие осколки разбитых бутылок негры из очередной генерации гастеров, еще не научившиеся получать пособия от системы и жить на них, не работая вообще. Группа омолодившихся полтинников ведет щуплую чернокожую девчонку в ближайший мотель с почасовкой и тонированными окнами. В припаркованном у тротуара седане сопляк запыжовывает здоровенный сплифф прямо из разорванного пластикового пакетика с травой, который он только что обменял на деньги у пушера из отъехавшей машины — через окно, ни единого лишнего жеста, ни единого слова. Ты в Лондоне. В своей съемной квартире. Шум улицы здесь почти не слышен. Через несколько минут ты заснешь.
…На втором курсе у гуманитариев и экономистов в Метрополитэне нет экзаменов. Отец пожелал видеть Блэйна в Нигерии, но тот отказался. Над ним нависла туча обоснованных подозрений в нецелевом расходовании средств. После нескольких сеансов онлайновых переговоров, поток финансирования за счет нигерийской нефти был урезан до минимальных размеров. Компанию Блэйсин постиг новый кризис — на этот раз финансовый. На пике оного она обратилась по старой дружбе даже ко мне, одному из немногих своих знакомых, кто не только работал большую часть своего неучебного времени, но еще и умудрялся зарабатывать. Я ответил, что буду очень скучать по ней. Нет нужды пояснять, почему это был наш с нею последний разговор.
В этот период произошли два события, связанные между собой. Попытка Блэйсин вернуть расположение Майка запоздала — родители уже поправляли венок на его надгробии после того, как вызванная в их загородный дом скорая констатировала смерть пациента от кровоизлияния в мозг. В его организме был обнаружен такой супер-мега-коктейль из разных наркотиков, которого было бы достаточно, чтобы проводить на тот свет нескольких Майков. Как говорили у нас в 80-е, «ушел на золотой». Вторым поворотным моментом стало то, что Блэйсин села на джанк — кодеин и героин. Вокруг нее быстро образовалась пустота. Единственным человеком, который остался ей верен, оказался Блэйн.
Время на месте не стояло, я получил свой диплом и покинул стены университета, выпав из числа посвященных в развитие всей этой истории. Было очень много дел. Моя студенческая виза сменилась на рабочую tier 2 general, потом на бизнес-визу tier 2 sole representative of overseas company, продлением, подачей на вид с зачетом срока проживания по рабочей визе, частичной сменой требований в процессе оформления и всей бюрократической хуетой, образно именуемой в Англии red tape. Работал, кого-то трахал, презирал Лондон, искал себя. Но не в том смысле, как Блэйсин и в целом люди, лишенные внутренней чувствительности, давно оставившие в прошлом все мое и многих подобных мне — любую логику и любые ценности, кроме своих внутренних, воображаемых.
Но как-то выдалось время, я порылся в записях и нашел номер Блэйна. Он не был активен в соцсетях, я ничего о нем не знал. И, наверное, лучше бы продолжал не знать. Метрополитэн он так и не окончил. Пытался сменить универ, но не дождался разрешения хоум оффис и просто бросил все. Порядок таков, что если иностранный студент пропускает более 10 запланированных учебных мероприятий подряд — лекции, семинары — университет обязан сообщить об этом в иммиграционную службу. В итоге Блэйн потерял и визу, завис между небом и землей. Сев на иглу вслед за Блэйсин, превратился в банального зода-протыкашку. В отличие от него Блэйс знала, что делает, она понимала, где край. Блэк лондонер, сидящий на героине в середине 00-х годов был нонсенсом. Это чисто белая пролетарская разновидность тяжелой наркомании. Рулетка для фаталистов, которым уже нечего терять. Он показал мне трассы — следы внутривенных инъекций. Что я сказал ему? Ничего, что в принципе могло бы иметь для него хоть какой-то смысл. Было поздно. Что сказал он в ответ?
«Я люблю ее. Почему сел на иглу? Хотел понять, что она чувствует и испытывает. Но наверно потому, что не мог оставить ее одну. Я пойду за ней даже туда, откуда еще никто не вернулся. Я в общем, уже на полпути, как видишь. Не жалею. Ни о чем».
Это я называю пламенной готикой.
Через полтора года он умер. Детали остались мне не известны, но вряд ли они нужны — на его стадии саморазрушения люди мрут и от гриппа.
Однажды весной, спустя несколько лет после нашей финальной коды, я присел на скамейку в Кэвендиш Скуэр Гарденс, в шаге от Школы Социальных Наук нашего университета. Место было неподалеку от парковки. И тут я увидел ее. Какая-то студентка догнала ее со словами «доктор, вы забыли это в аудитории». Блэйсин небрежно поблагодарила. Она была одета в черный кашемировый балахон, придававший ей сходство с вдовой венецианского патриция. На руках ее были белые перчатки из тонкой лоснящейся кожи. Я видел как она остановилась и долго всматривалась в свое отражение в автомобильном стекле, не меняя столь знакомого мне слегка отстраненного от реальности прохладного выражения лица.
