Античные греки называли эгидой бронзовый щит. А высшей эгидой — щит Афины. Именно в ее полированный щит глядя как в зеркало, Персей отрубил голову Горгоны согласно всем известному мифу.
Мой щит — мое прошлое. Ничто из него не сделало меня слабее. Ни обретения, ни потери. В полированную гладь этой эгиды глядя, я вижу и то, что было, и то, что есть, как в увеличительном стекле — четче и яснее, выпуклее и глубже, чем обычным взглядом. Я ничего не забываю, количественное нарастание памяти переходит в качественное нарастание понимания. Я вижу ходы под землей, которые рисует крот, и пока он рисует их, петляя между корней, я усмехаюсь, закуриваю сигарету и наблюдаю, как в грядущей точке выхода крота на поверхность аккуратно сливается с ландшафтом опытный лис. В моей эгиде есть вмятины. Но нет дыр.
Ты знаешь, наверно тебе в это трудно поверить, но когда я начал свой путь в иммиграции, у нас не было интернета. Мы писали бумажные письма домой, покупали почтовые марки и опускали конверты в почтовые ящики. Это были редкие письма, которые шли к адресату неделями. У нас не было мобильной связи — мобильная связь была нашими мобильными ногами, которыми мы топали до ближайшего пункта международной связи, чтобы 3-4 минуты слышать голоса близких. Разговоры по проводу с домашних телефонов были чудовищно дороги. Как и едва появившиеся мобильные телефоны. В начале 90-х, будучи пацанами, мы делали первые шаги в иммиграции — в Европе, естественно — оступались, возвращались, смеялись, депрессовали и, поработав над ошибками, предпринимали новую попытку. В промежутках делая деньги. В России. В первой половине 90-х. Если ты скажешь сейчас, что это были дурные годы, я предложу тебе засунуть твое мнение туда, где всегда темно. И добавлю, что это были благословенные годы. Годы неограниченной персональной вариабельности и проверки каждого на все то, чем он является на самом деле. «Время великих возможностей и слабых решений». ОК, это ближе к правде. Решения могли быть и получше, лол. В конце концов, можно было перестать разводиться и начинать сначала все подряд, что имело норов входить в перекос и клинить. Возможно, это иллюзия — что можно было довести до ума хоть что-то и жить этим до сих пор. Но мы же не попробовали, не нам судить. Одно могу сказать тебе точно, коль скоро у тебя нет своей полированной эгиды — мы поколение, на котором внезапно закончилась империя зла версии 1.0. Мы плясали под рокот рока на ее похоронах. Ну а то, что иные из нас несут сегодня на своих тертых хребтах трон империи зла 2.0 — что ж, не суди их, когда ломается время, оно ломается по людским судьбам.
У моей подруги инсульт. Мы знали друг друга в реале чуть больше двух лет, и вот уже скоро 20 лет как мы друзья виртуальные, почтово-телефонные в былые времена, и интернетные с наступлением эры коммуникационных чудес и всеобщей компьютерной грамотности.
Экзальтированная полубогемная дамочка среднего возраста, обеспеченная, одинокая. Непонятной южной крови. Отпустила комплимент, кивнув взгляд на мой велюровый пиджак сэконд-хэнд 1977 года, хэнд-мейд Ив Сен-Лоран. Ироничный взгляд в душу. Гипертрофированное чутье на людей. Эксцентричный скотч-терьер на искусно инкрустированном поводке. Я спросил, что это? Марокканская сыромятная кожа, — ответила она. Из Касабланки. Дело происходило в сентябре 1997 года в Гардини Публичи, в центре Милана, Италия. Восставший из ада Рудольф Гесс и эмансипированная марокканка, уже больше 15 лет к тому моменту жившая в Италии. Сильный акцент в инглише у нее, сильный акцент в инглише у меня тогдашнего. Но я пытаюсь подать свое отторжение моды на бессознательном уровне как нечто, с чего ей никогда меня не сдвинуть. Отторжение всеядности дизайна. Это же беспринципность. Алогичность. Коммерческий расчет, вступающий в конфликт с ценностями, скрепленными верностью привычкам. «В некоторых вещах не нужна логика, — говорит она. И принципы, — говорит она, — это просто правила. Правила, которые меняет время».
Хмельное занудство на закате под североафриканскими пальмами, пока я присматриваю за ее офисом и квартирой в первой зоне Милана. Телефонное красноречие. Ты тратишь кучу денег на транссредиземноморские разговоры с кучей пауз, с человеком, которого ты знаешь неделю, который моложе тебя на 12 лет и которому совсем не нравится Милан. Она отвечает — ты принимаешь холодный душ по утрам, я по вечерам трачу деньги на разговоры ни о чем, это верность привычкам.
Утилитарный подход к вещам. Разноликая лень, наваливающаяся с разных сторон. Жизнь одним днем. Внимание к деталям. Нежелание придавать весомость словам. Язык и речь в качестве инструментов преодоления комплексов и границ. В один момент я говорю ей — нет, я не тот человек, который может быть взят из ниоткуда якобы куда-то. Ты хочешь превратить меня в камень? Жечь тебя в постели, интересоваться твоим бизнесом по поставке марокканской кожи миланским обувным брэндам, водить твою альфа-ромео? Как будто ты подобрала меня в пустыне, когда я упал с неба. Но у меня есть я и мой собственный путь. И мне пора уходить.
Днем позже она вручила мне конверт со словами а-ля «ты не сможешь от этого отказаться». Иначе ты будешь просто иррациональным дураком. Аллах конечно любит дураков, но не до такой же степени.
Я уехал в Будапешт, тогдашний безвизовый Будапешт, осенний и декадансный, где хорошо было бы писать романы в старом отеле времен Франца Фердинанда. Там, получив почтой приглашение на работу и официальное письмо гаранта, я снова сел на поезд и вернулся в Милан уже не в статусе туриста и потенциального нелегала, а в качестве гастера. И ОК, черт с ними, с правилами ака принципами — их меняет время, да. Но трахать свою работодательницу, поедая приготовленные ею странные завтраки, и жить с нею одной жизнью — ее жизнью — не одно и то же для человека с полированным бронзовым щитом, который еще не решил, каким будет его следующий подвиг.
К тому же, центральный Милан безумно буржуазен — когда магистрали не парализованы манифестациями профсоюзов, этим океаном колышущихся красных волн, волн из сотен тысяч кумачевых полотнищ. Италия 90-х — почти что Чили, какой я застал ее в 2011 — с манифестациями и драками с полицией, студентами в арафатках, намотанных на лица, и коктейлями Молотова. С таксистами, везущими тебя по переулкам в объезд очередного побоища и натыкающимися на конный эскадрон карабиньеров в черных пластиковых латах, словно на отряд средневекового кондотьера, сошедшего с какого-то пьедестала железной рукой неспешно поправить все в этом свихнувшемся городе. Страна перманентного бардака, леваков и неонаци, разваливающихся политических коалиций и партийных уний, бюрократической чехарды с потерей твоих документов при передаче дел от одного временщика другому. Со всеми видами коллапса — дикой инфляцией (тогда еще была лира, евро фигурировал лишь в проекте), мусорными кризисами, раздраем в коммунальном хозяйстве, мафией, коррупционными скандалами везде и всюду, неконтролируемой нелегальной иммиграцией, организованной этнической преступностью и просто преступностью всех форм и разновидностей. И если мы говорим об итальянской преступности в контексте Неаполя или Палермо, то, друзья мои, мы говорим в этих случаях о преступности цивилизованной. А я вам говорю о преступности, с которой ты встречаешься на улице — и не раз — понимая при этом, что Милан не есть центр европейской моды и текстильных трендов, каким он презентует себя глобальному обывательскому сознанию — о, Мадонна, нет — Милан есть город прежде всего с богатым индустриальным прошлым, которое висит на нем огромными заброшенными промзонами и огромными массами безработной, многодетной и напрочь люмпенизированой внутренней и внешней миграции.
Когда я засел за газетные классификаторы, агенты по аренде квартир порой просто отказывались сопровождать меня на осмотры — они давали мне ключи и адрес, добавляя при этом «там полный Магриб» или «это Сомали». Снять что-то ближе к центру, в приличных охраняемых полицией районах, было совершенно не реально — туда стянулась вся более-менее кредитоспособная часть населения города. Настоящая буржуазия его покинула, переселившись на виллы в направлении Комо, преальпины и швейцарской границы. Кварталы исторической части, где при переукладке мостовой нумеруют каждый булыжник, и даже решетку балкона нельзя перекрасить без письменного разрешения муниципалитета, недоступны — аренда квартир там стоила тысячи долларов в месяц.
Я тралил этот город с практической целью где-то зацепить свои клеммы и почувствовать разряд, который подтянет, а не отшвырнет.
Порта Гарибальди, Аффори, Бикокка. Зона 9. Египтяне продают хаш в сумерках на автобусных остановках. Такси не притормаживают. Зона 5 — Стадера, Фатима (можно не продолжать, без перевода все понятно), все, что в сторону Вайано — здоровенные нигерийки машут с обочины проезжающим машинам и тебе тоже, увидев тебя идущим по другой стороне улицы. Одна другой говорит — забей на него, он просто заблудился. Сомалийцы сворачивают свой импровизированный рынок краденого — в основном это одежда и обувь. Ламбрате, не так уж далеко от цивилизации, бывший большой рабочий район — кругом румыны, шлюхи в парках, железная дорога с проносящимися поездами поверху и туннели, соединяющие район с остальным городом. Бонола и QT-8, северо-запад. Альдо Росси, отец этой, сильно напоминающей советскую типовую, архитектурной модернистской тенденции и его последователи реализовали здесь свои сверхидеи комплексной застройки территорий во время реиндустриализации Милана в 50-60-е годы. В годы бэби-бума. Но кончился экономический рост и уже в 70-е огромные пустые пространства между домами стали местом нелегального маркета и криминальных сборищ. Это знакомо всем советским-постсоветским по спальным районам. Россия, мое отечество, и Чили, страна моего нынешнего обитания, так и не поняли на трагических примерах крупномасштабных урбанистических проектов Европы, что такие районы, подобные Сантьяго Сентро, Эстасьон Сентраль или каким-нибудь Чертаново и Южному Бутово, однозначно превращаются в гетто и становятся рассадниками проблем. После социальной катастрофы неаполитанской Скампии в Италии прекратили строительство комплексных жилых районов — это случилось еще до моего приезда, но я застал там примерно то же, что видел в российских миллионниках, застроенных типовым образом. Социализм в кабинетной архитектуре обернулся полным маргинализмом в реальной жизни. Толпы африканских иммигрантов в конечном итоге вытеснили из QT-8 остатки итальянских люмпенов и на моей памяти там разразилась «третья сомалийско-эфиопская война».
Строго на запад — Гьямбеллино. Район, который граничит с глэм-кварталом шоу-румов, парфюмных бутиков и шмурдячных галерей Тортона, уже у Пьяцца Тирана (что характерно по названию места) и вокзала Сан Кристофоро превращается в албанский район. Попытки джентрифицировать эту зону торговли крадеными мобильниками, мопедами и телевизорами на моей памяти бесславно провалились — малый бизнес продолжал сворачивать манатки, а мощный наплыв боснийцев и косоваров лишил муниципальные планы вдохнуть новую жизнь в это гетто каких-либо осязаемых шансов на успех.
Заброшенные, сдохшие фабричные районы, бывшие промзоны. Бовиса — две железные дороги и линия городской электрички, брошенные, разбитые очаги культуры, построенные все теми же модернистами в 50-е, отдельно стоящие жилые блоки. Вперемешку Магриб, черная Африка и студенты-говнокуры из местного Политеха. Разборки между берберами-марокканцами и арабами-тунисцами. Все пропитано тяжелой наркотой — это главная база миланского наркодилинга, полностью подмятая под себя местным марокканским картелем. Гашиш, крэк, героин, кокаин. Полиции в таких местах не видать месяцами, а если она появится, то будет колониальная война. Все изукрашено граффити — весь город изукрашен граффити, впрочем. Бовиса — родина итало-берберского хип-хопа, рэп повсюду. Это как жизнь после тотальной гуманитарной катастрофы с элементами оседлого быта. Да, в этом есть драйв, пока тебе нет 30. Но с твоей белой физиономией твой драйв едва ли продлится в таком месте долго.
Падова и Гобба. Кварталы вдоль Виа Падова когда-то первыми начали разитализировать китайцы — здесь полно их забегаловок и прачечных, маджонг-спотов и лавок всевозможного ширпотреба. Но в мой итальянский период это был еще и главный миланский славянский район — именно сюда всасывались те толпы украинских нелегалов, молодых женщин в основном, которых автобусные «туры» пачками сбрасывали у Милано Чентрале, начиная с 1991. В итоге большая зона с центром у метро Cascina Gobba превратилась в обиталище невероятного количества нелегалов из Украины, Румынии и Молдовы. Отсюда по вечерам разъезжались по точкам в своем боевом раскрасе и прикиде толпы дев, благоухающих приторными парфюмами и отлично понимающих русский. Сейчас, спустя 20 лет, от тех секс-тружениц, пожалуй, остались только дымящиеся скелеты, но в ту пору они брали город количеством. Причем, за их потными спинами чаще всего просматривалась невыразительная рожа какого-нибудь украинского мужичка — супруга или так просто, бойфренда. Как и почему? Не ко мне вопрос — я этого и через следующие 20 лет не пойму. Если кто-то обиделся за Украину или Молдову…я сказал то, что видел. И любой, кто был там и видел то же, что и я, со мной не поспорит. Справедливости ради добавлю, русские там тоже жили. И это тоже были отбросы. И видя это, ты просто зашел и вышел. Пока тебя не приняли за своего.
Была такая тема в Милане — захваты, оккупации брошенных домов, как правило старых 5-этажек, а также всех этих загнувшихся фабрик и заводов. Так жили там тысячи нелегалов, из Северной Африки, из Турции, Болгарии, Румынии, Албании, стран бывшего СССР, Вьетнама. Это был Вавилон. И никакой реальной границы между этим Третьим миром и миром Первым не существовало. Машины стояли на улицах по ночам рядами за неимением выбора, их грабили, разбирали. Ничего похожего на сегодняшние технические средства охраны — камер наблюдения, детекторов движения — в то время на массово-бытовом уровне еще не использовалось. Италия, уже заполоненная варварами, все еще продолжала дремать, пытаясь жить по инерции, как раньше. И потому человек в твоем положении, человек на зарплате, который не смог перешагнуть через себя и стать социальной блядью, позволял себе небольшие поблажки совести — купить мобильник у албанцев, CD-плейер у румын, хороший стрит-байк у марокканцев. На самом деле барьером джентрификации гетто-районов в Милане, так же как и здесь, в Сантьяго, или в любом миллионнике мира, были не люмпены, а как раз люди с компромиссами совести, включая самих миланезе. Ведь украсть — это лишь малая часть дела. Надо еще и продать. Нужен спрос. То же самое и с проституцией — не была бы она такой масштабной, не будь она востребована.
На моей памяти власти опробовали типичный метод джентрификации (то есть, создания кондоминиумов и перемещения кредитоспособного населения в неблагополучные зоны) на районе Куарто, типовом блочном районе с множеством оккупированных заброшенных фабрик. А в 2000 году, когда отпраздновавшая миллениум Италия окончательно встала мне поперек горла, джентрификация добралась и до Бароны, где я тогда обитал. Но даже в это самое время, когда в местных парках стали появляться цивильные мамочки с колясками из реконструированных и модернизированных домов послевоенной постройки, на соседнем парапете сидели чернокожие малолетки — их многодетные матери-одиночки не пускали домой без ежедневного заработка, который эти девчонки должны были насосать.
И может быть, я могу все это разместить в своем сложном разветвленном сознании, достигнув всех форм зрелости, когда думаю о том, откуда растут и приходят эти проблемы Третьего мира. Но мне хочется поднять свою полированную эгиду, чтобы Горгона не обратила меня в кусок известняка, когда я наблюдаю русских в Третьем мире, в Буэнос Айресе, Сантьяго или Сан Паулу, насасывающими себе будущее так, будто у них вообще нет ни единого светлого пятна в прошлом, будто им не перед чем держать ответ и испытывать чувство стыда. Впрочем, ради справедливости говоря, пускай значительно реже и меньше, но встречал я на пути своем и людей из мира Первого, живущих жизнью биологических отбросов своей цивилизации.
Я никогда ничего не забываю. Я помню Милан и конец 90-х. Свои эманации. Еще была ностальгия по дому, и родня была жива и друзья не разбрелись по параллельным мирам. Казалось, что все там будет хорошо, что все наладится. Что «болезни учат тела», что мосты сожжены не до тла, да и плавать если что научимся. На своих ошибках, казалось, российское общество обретает ценный опыт, хотя и стоило бы учиться на чужих. И все дерьмо вокруг казалось мелочью — ведь мы урыли самую мощную машину подавления человека, личности — советскую. Марокканцам такое и не снилось. Мы не ждали, что с нами будут возиться, встречать нас цветами, в этих длинных пустых коридорах никто не стал бы выяснять с нами отношений терками по понятиям — с любого из нас хватило бы одного удара ножом, нанесенного смуглым пареньком в капюшоне, пробегавшим мимо. И на этом урок отечественной истории в иммиграции был бы закончен. Но когда видишь, как на родине в огромной луже дерьма копошится очнувшийся гунн, пытаясь ощупью из мелких кусочков брони снова смастерить себе что-то наподобие панциря, места для ностальгии уже не остается. Нет пути назад. Некуда и незачем возвращаться.
И вот у нее инсульт. Мы говорим по вотсаппу спустя несколько ее больничных дней. Правая рука работает плохо, но речь восстановилась. «Эти дервиши забрили мне виски чтобы прилепить детекторы, — говорит она.- Я похожа на панка».
Она рассказывает мне о том, как в ранней юности, в Касабланке, в Магрибе, они залезали на крыши городских электричек. Это был серфинг на воздушном потоке, на ходу поезда. Отказаться было нельзя — это грозило изоляцией в кругу сверстниц. Чтобы заслужить уважение, нужно было забыть о страхе. Я слушаю это, я улыбаюсь. Я чувствую, как много вещей, которые эмоционально соединяют людей с совершенно разным бэкграундом — вещей, которые позволяют пересечь разделительную черту. И она, эта черта, не последняя — значит будут новые трудности и преодолеть их помогут новые эмоциональные всплески, новые озарения и новые экзальтации. Точно так же с самим собой. Чтобы остаться верным себе, нужно перешагнуть через чуждое, через не твое. Вопреки сиюминутным доводам рассудка. Даже если здесь и сейчас не перешагнуть, не пересечь — выгодно. Сделать шаг в неизвестное вопреки инстинкту самосохранения. Снова и снова, еще и еще раз ты делаешь шаг вперед, чтобы не стать заложником обстоятельств. Не превратиться в камень. Каждый раз ты будто в начале.
Смотри в свой полированный щит, Персей.
