Вопросов, собственно, и нет. Был такой анекдот о богаче и смерти. Просыпается богач среди ночи и видит смерть. «Ты кто?» «Я смерть». «И что?» » И все».
Впрочем, чтобы повстречать смерть, не обязательно быть богачом.
Я видел много мест на Земле — Запад, Восток, даже Африку. Но мест, где бы гибель некогда бурных и светлых чаяний проступала в дне сегодняшнем так отчетливо, видел не много. Даже в Киншасе, в небольшом отдалении от войны, то угасающей, то вспыхивающей с новой силой, где нет электричества 20 часов в сутки, зато есть проблема с банальной очищенной питьевой водой, нет ощущения кладбищенского заупокоя. Там ночная жизнь при свете автомобильных фар и стрекотании дизельных генераторов, жизнелюбивые изгибы тел вьются пламенем вечной энергии, вечной молодости и вечного завтра, которое будет — будет, твою мать, несмотря ни на что! И вот ты в Пуэрто-Монтт, на краю Патагонии — на одном из маленьких островов надежды, окруженный мертвым ландшафтом давно рухнувших и почивших в бозе надежд, среди которого по инерции копошатся какие-то забытые люди. И если после войны бывает великая надежда и великая жажда нового начала, жажда всего, то в этой пустыне надежд есть только забвение. Забыть все, что было и жить одним сегодняшним днем, который никуда не ведет. Дай бог, чтобы он просто не кончался.
Обычно Пуэрто-Монтт — рутинный пункт погрузки на паром для дальнейшего следования на архипелаг Чилоэ или ночевка на пути в Патагонию. Свежие силы, молодые лица, горячие моторы. Старые мощи — в Варас и на озерные курорты. Здоровые и сильные номады — в Патагонию и на Чилоэ. И не смотреть по сторонам в Пуэрто-Монтт, не задерживаться. Но я хочу, чтобы ты задержался. Поговорил с призраками былых надежд, услышал скрипучие голоса деревянной колонии на краю света — услышал, увидел, унюхал как иссыхают и разваливаются великие надежды. Это сделает тебя чуть более реалистичным, а значит — чуть более реальным. Чуть более настоящим. Задержись, останься, проникнись.
Ты конечно знаешь, что Пуэрто-Монтт был основан в самом начале первой немецкой иммиграционной волны и назван в честь большого фаната проекта заселения и закрепления Патагонии за не слишком респектабельным на тот момент чилийским государством. Тут была серая зона. Не так много времени прошло с того момента, когда испанцы оставили свой последний колониальный форпост в Коно Сур — Анкуд на острове Чилоэ. Именно поэтому канцелярия прусского иммиграционного агента располагалась в Анкуде — на берегах залива Релонкави еще ничего не было. Впрочем, там была индейская деревня и поселение беглых белых преступников. Кстати, именно они основали в действительности и Пунта-Аренас и Порвенир и Ушуаю. Была в позапрошлом веке практика высаживать в серой зоне буйных матросов, заразных больных и избыточных каторжников. Они сбивались в стаи и селились компактно, обрастали потомством от покладистых индейских баб. Сюда же затем устремлялись европейские инсургенты и разыскиваемые уголовники. Это было прекрасное время в прекрасном месте, изредка навещаемом европейскими корветами с целью нарушить мирное течение жизни серых колоний посредством приведения в исполнение приговоров о повешении. Сюда же сбрасывали и европейских помешанных, не востребованных родственниками. В Европе вообще очень долго господствовал метод исключения, в наукообразной форме принявший облик рационализма и фрагментами докатившийся до поврежденного фронтовыми впечатлениями мозга Адольфа Гитлера.
Когда немецкие переселенцы, финансируемые чилийским правительством за счет кредитов Берлина и Вены, на которые в Сантьяго было построено больше роскошных особняков, чем деревянных крестьянских бунгало в Патагонии, начали обосновываться в Пуэрто-Монтт, в этих местах, как сказано выше, уже были люди — в основом, конечно, индейцы. И если в 1911 ( в этом году Пуэрто-Монтт был соединен с остальной территорией страны железной дорогой) основная масса этих немцев получила, наконец, чилийское гражданство в качестве второго, то индейцев формально — то есть, де-юре — как бы не было вообще вплоть до тридцатых годов прошлого века, когда здесь наконец провели полную, а не «подворовую» перепись населения. Но к этому времени территория вплоть до Антарктических проливов уже давно была чилийской. Посчитав индейцев, их не приравняли к людям — в стране действовал имущественный избирательный ценз. К примеру, убийство индейца на частной территории фунды или парселы не считалось тяжким преступлением вплоть до середины тридцатых годов ХХ века. Немцы составляли костяк администрации, командовали полицией, вершили правосудие, полностью доминировали в экономике, говорили по-немецки и считали немецкий естественным языком школьного образования. В качестве граждан стран исхода своих предков они голосовали за фюрера и приветствовали аншлюс Австрии. Чуть позже они оказывали поддержку в устройстве тем наци, эсэсовцам и просто военным преступникам Вермахта, которым удалось выбраться из Европы после краха Райха. В потоке той, послевоенной, волны иммигрантов Пуэрто-Монтт видел также хорватских усташей с их семьями, красновских казаков, власовцев, украинских полицаев и прочую мразь, которую, за вычетом особо удачливых, вагонами для перевозки скота союзники гнали с Запада товарищу Сталину, и на которую в НКВД второй половины сороковых не жалели патронов. Пуэрто-Монтт был клоакой пятидесятых. С белой проституцией, с теневым рынком, с опустившимися алкашами из расы господ, которым не хватало денег на то, чтобы вставить себе зубы. Город обмана, афер, город, где все что угодно за любые деньги. Город, где при всем этом так и не привыкли ставить в окна решетки. Город забывших материнский язык наследников немецких кулаков.
После Великого Землетрясения 1960-го немцы-потомки крестьян-переселенцев второй половины XIX века город попросту бросили. По-прежнему граждане Германии и Австрии, они потянулись на родину предков, подчас бросая и землю и то, что покосилось на ней. И конечно все это началось даже раньше — когда Германия позвала своих пасынков восстанавливать рухнувший германский мир. Ты бы тоже уехал из этой дыры, в которой полгода идут дожди, заглушая хор мальчиков в кафедрале, построенном из красного дерева в 1856-м году.
Впрочем, какая-то генетическая память осталась — в лице немецких пенсионеров Пуэрто-Вараса, немецких пенсионеров из Германии, не из Чили. Ты можешь встретить крепких немецких стариканов в прекрасном яхт-клубе в гавани между Монттом и островом Тенгло. «Если честно, я не знаю, чем занимался мой дед в Европе до того, как прибыл сюда. Он не рассказывал нам об этом», — говорит тебе с типичным южным акцентом чилийского испанского хозяин небольшого семейного хостела.
Река времени не стоит на месте. Контраст захватывающей, изумрудно-лиловой царственной природы и убожества жизни, хронической, наследственной нищеты. Нищета лезет со всех сторон, выглядывает из-за каждого угла, заслоняет добротную середину. Опустившиеся руки. Мертвые дома рядом с домами живыми. Нищета колоритная, историографическая, смертельная. И жизнь, украшающая себя побрякушками на Рождество, сопротивляющаяся времени, необратимости, лезущая из кожи вон свежей яркой краской, нечаянной улыбкой, приветливо вскинутой ладонью незнакомца. Рубеж. Бой жизни и смерти. Без надежды. Пронизывающая красота декораций и депрессивное содержание. Пуэрто-Монтт.
Траулер выходит в море с таким видом, будто ты проехал 950 километров только за тем, чтобы увидеть его. Солнце освещает белые шапки вулканов чуть поодаль, бросает блики на одинаковые крыши типового кондоминиума на окраине. Ты поворачиваешься и идешь вниз по улице. Старые дома, отслоившаяся краска на досках — они пытаются что-то сказать тебе, но не знают слов. Кажется, теперь ты понимаешь, чувствуешь, как выглядит старость пересаженных корней, которые так и не дали обещанных всходов.
