Каким бы путем ты ни шел, однажды повиснешь над пропастью. Ухватишься за воздух. У каждого имеются заблуждения на все случаи жизни. Поняв это однажды, давным-давно, ты с тех пор многократно удостоверивался в этом, испытывая по каждому подобному поводу удовлетворение, убеждаясь в собственной проницательности, осененной легким привкусом горечи. Закатное, сумеречное ощущение наполняет тебя, твою душу. Тебя пронизывает ощущение долгого, бесконечно долгого психологического трипа, в котором эти встречные рандомно всплывающие заблуждения в лицах — просто верстовые столбы. Возможно, это последнее, что испытывает человек, прежде чем его мозг впадет в маразм и начнет галлюцинировать наяву, больше не в силах уцепиться за воздух какой-нибудь рациональной ереси. Возможно. Каждый когда-нибудь поймет, что шел по воздуху слов и символов, и испытает ощущение стремительного падения вглубь себя. Так городской голубь однажды замертво упал с неба, налету замерзнув, прямо мне под ноги на парижский тротуар, посреди великого города — стылого, старого, свинцового, потрепанного и вызывающего, впустившего варваров и выстроившего свои лабиринты парадоксов, свои шарады рядами и уровнями, хороня время, обгоняя время.
Чем бессмысленнее все то, что мы ценим, тем теснее объединяет нас бессознательно-утопическое, маргинальное, неправильное, что каждый носит в себе, глубоко в сердце. Мы лжем себе насчет самих себя, другим — насчет других. Не потому, что подлецы — подлецы всегда лгут инструментально — нет, просто потому, что правда всегда приходит в конце, под занавес, когда все возможности лжи исчерпаны. Правда, как дьявол, кроется в деталях — в конструкции мира, в его фрагментах, структуре, ресурсах — ни метафизики, ни религии. В конечном счете остается нерешенной всего одна, но большая проблема — разум, который должен познать сам себя с позиций собственного образа и своей собственной модели познания, обречен на иллюзию полной, окончательной ясности. Его картина реальности — это карта разумных начал и их миграций в пространстве и времени, а все неразумное останется на этой картине маргинальным, подавленным, неясным, несущественным.
— Странно, что они не снесли эти коробки, когда строили Дефанс, — сказал мой попутчик, глядя в окно поезда, проходившего как раз между голубовато-зелеными и черно-зеркальными на закате урбанистическими стеклянными башнями Дефанса и расположенными от них по другую сторону железной дороги стремного вида жилыми многоэтажками. В неярком свете купе проплывавшие мимо поезда фонари подсвечивали его африканское лицо через равные интервалы времени и, будто поймав один из этих моментов, он добавил, кивая на проползающие за окном типовые HLM (социальные жилые дома с контролируемой рентой, прим.автора) — Там порой бывает жарче, чем в Дакаре.
— Француз? — спросил я.
— Не совсем, — ответил он, улыбнувшись. — Живу в такой же коробке в Плануаз, Безансон. Из Сенегала. Франция — это вообще-то небольшой район в Дакаре.
— Бритт? — в свою очередь поинтересовался он.
— Не совсем, — на сей раз улыбнулся я. — Заблудился в Лондоне, пришлось остаться.
Мы стукнулись кулаками в знак состоявшегося знакомства.
Парижские предместья растворились за окном в море ночных огней, пока мы неспеша перекидывались фразами и ироничными междометиями. И как-то само собой, незаметно начался разговор, который чем дальше, тем больше переходил в монолог моего нового знакомого. В его рассказ, который мог бы удостоиться романа, если бы здесь было достаточно места.
Прежде чем попасть на Войну Алмазных Королей в одной западно-африканской стране неподалеку от Сенегала, мой новый знакомый Медо прошел вполне типичную школу дакарского подростка, шестого ребенка в семье мелкого торговца, окончил две школьные ступени, на последней из которых успел стать отцом, работал мото-деливери в фастфуде, попался на краже смартфона в магазине магриби и оказался перед выбором из двух вариантов один другого лучше — в тюрьму или в армию. Отчасти легитимный уход из цивильной жизни был нужен Медо — мать маленькой дочки выносила мозг парню по поводу денег, которых было критически мало, брак так и не был зарегистрирован, родители с обеих сторон были в контре, все было плохо и трудно. Требовательная и яростная юная пантера швыряла самооценку Медо по стенам крошечной квартирки в шумном дакарском районе, где на закате старики служили намаз головой об пол под свежие американские и французские рэп-хиты, звучавшие из окон по всей округе.
Вопреки резонным опасениям, в армии неприметный, всегда немного себе на уме, послушный и исполнительный паренек довольно быстро стал пользоваться доверием командиров. Из обычной пехоты его перевели в резведчики, через пару лет произвели в капралы и отправили в армейскую школу сержантов. К тому моменту, когда Сенегал направил свои войска под мандатом Африканского Союза в соседнюю страну, раздираемую кровавой гражданской войной, Медо имел за плечами 5 лет безупречной службы и потому попал в миротворцы запросто — хорошая работа для хорошего парня за более чем хорошие деньги.
Реальная война не похожа на киношную. И вроде все это знают, но продолжают верить в героев, в подвиги и победу. Тогда как после войны бывает только стыд — стыд за свою беспомощность, за животный страх, за «спасибо, что не меня». Один телерепортер, прошедший несколько горячих точек, сказал как-то, что самое хреновое на войне для него — невозможность снять хоть что-то осознанное. Ты прячешься за бетонным блоком и видишь лишь малюсенький безопасный островок реальности, где снимать просто нечего. Все, что происходит по-настоящему СЕЙЧАС, ты снять физически не можешь, поэтому все репортажи о войне — вранье, как минимум потому, что сняты ПОСЛЕ. И я слышу как слово в слово то же повторяют африканские губы Медо — ты сидишь за колесом бронетранспортера, поджав ноги, вокруг свистят и щелкают пули, в луче солнца по красной земле ползет термит, и ты мечтаешь превратиться в него, чтобы уползти отсюда в безопасное место.
Через два месяца такой войны взвод, в котором Медо был сержантом, получил приказ совершить рейд с базы африканских миротворцев вглубь «зеленой зоны», где шла непрерывная борьба всех против всех, с приказом отыскать одного из полевых командиров по прозвищу Командан Бубакар и передать ему предложение Африканского Союза подключиться к мирным переговорам. Маршрут пролегал через обширную зону недавних этнических чисток, которые непримиримые противоборствующие группировки использовали для подрыва людских и материальных ресурсов друг друга. Чистки эти носили тотальный характер, проводились по типично трайбалистскому африканскому сценарию и в сущности не были чем-то новым для всех, кроме тех людей, кто никогда прежде не видел этого воочию. Столкновения, бои за контроль над территориями продолжались там и днем и ночью. Но худший враг на любой гражданской войне — не организованные противники, а гопота, банды мародеров, обдолбленная неидентифицируемая мразь, имеющая много имен в этой части Африки — «догба», «мбала» и прочие. Эти убивали даже соплеменников, и не только ради обладания материальными предметами, но и ради фана, из садистских побуждений или будучи под наркотой.
Постепенно любая организованная сила на затяжной войне тоже начинает гнить и разваливаться. Ее поражает сначала стресс, затем коррупция, за которыми приходит массовый психоз насилия. В итоге масса прежде нормальных людей превращается в банду психбольных. Садизм и нажива заменяют собой и праведные цели и здравый смысл. Все человеческое на войне довольно скоро терпит поражение — как в широком смысле, так и в индивидуальном.
Земля в кулаке распадающегося трупа. Судя по одежде это был нонкомбатан. Горизонталь, стремясь перевалить через земляной вал на обочине раскисшей от дождей дороги, замечает только движущиеся тела. Мордастый армейский грузовик впечатывает огромные протекторы в густую рыжую грязь. Стальная упрямая неотвратимость и неопределенное, распластанное нечто с широко раскрытыми глазами, смотрящими из-под каски. Автомат испачкан в грязи, и, не будь это АК-47, его бы давно переклинило. Ослепительная зелень сверкает вокруг. Лунатики в перепачканных оранжевой грязью армейских робах сомнамбулически бродят в изумрудных дебрях, то и дело останавливаясь. Горбатый облепленный грязью бутс точно во сне проваливается в полузатопленный муравейник. Хрипловатый мат сгоняет с разлапистого листа небесно-голубокрылую бабочку. Добро пожаловать в таинственное царство девственного леса, в зеленый ад, в страну озверелой мошкары. В сердце Алмазного Королевства, где долларовые миллионеры в красных беретах и темных очках швыряют деньги в оффшоры и на дубайские счета, дарят мобильники и гонконгские ролексы каждому из своих людей за двадцать пять жизней тех, чья жизнь не стоит здесь ни единого евро. Они прошли здесь, и больше здесь нет живых. Остались только постройки, пустые поселки с раскиданными повсюду гниющими трупами. Возделанные огороды по расчищенным от леса склонам, на которые уже никто не выйдет работать. Кости, переломанные слепыми ударами мачете — магазин патронов к автомату стоит слишком дорого, пули — это для тех, кто может ответить. Плоть, распоротая, разорванная бешеными зубами каких-то невиданных монстров. Рыжая сырая земля под ногами. Рельефный отпечаток ребристой подошвы в слое спрессованного дождями пепла. Облезлый остов сгоревшего школьного автобуса. Содрогающаяся твердь земная. Падающие гиганты. Опрокинутая вертикаль. Содранная кожа. Сенегалец в армейской каске с буквами UА, морщась в белозубом оскале, отливает в шаге от грузовика. Тент протекает, в кузове нет сухого места. Сигарета, догоревшая до самого фильтра, внезапно обжигает пальцы. Из радиоприемника — бравурный голос футбольного комментатора, Чемпионат Африки, Сенегал-Камерун 2:1. Ушибленное колено нестерпимо ноет. Неудачное приземление с борта. Тошнота под ложечкой всякий раз, когда чувствуешь запах разлагающихся тел. Перчатка в дырах, зато пальцы в порядке. Слава богу, жив, но говорить не тянет, колено болит и все мысли только об этом.
Красно-бурой лентой вьется дорога, теряясь в синеватом дыму догорающей деревни. Бодрое раннее утро на свежем воздухе. Радужные лучи солнца бьют сквозь кристаллы древесных крон. Колено распухло, пошло фиолетовыми пятнами. Дизель истошно ревет. Находиться в кузове невозможно, адски трясет и болтает на ямах. 8 человек с автоматами бредут впереди и сзади своей машины. «Держите дистанцию, черти», — напоминает лейтенант.
Еще один сегодня утром. Распластан на земле. Одежда простая, гражданская. Перерезано горло. Свежий. Непрочное дитя природы. Это случается – все время. Начинаешь хромать из-за отека и снимаешь пластиковый наколенник, достало. На одной ноге отсюда не выскочишь. Не повезло.
Дым ползет сквозь деревья. Это временный лагерь Бубакара. Двое дозорных ведут сенегальцев прямо к своему командиру. Смертельная усталость и все как во сне, в тумане грез. Судьба скрежещет зубами. Бубакар в большой армейской палатке, точнее, это целый палаточный кэмп. Много людей. На всех армейская форма — когда-то его группировка была частью национальной армии, а сам Бубакар — ее колонелем. Теперь это Forces Nouvelles, самая опасная и многочисленная из всех алмазных мийо в этой разодранной вклочья стране.
«Я не убиваю нонкомбатанов, — говорит он, помахивая сигаретой, — они нужнее на приисках. Убивать здоровых мужчин нерентабельно, женщины тоже нужны. Все, что ты видел, лейтенант, меня не касается, это не мой уровень». Бубакар расслаблен и лжет без загзагов, потому что этот сенегальский лейтенантик со своим молчаливым сержантом для него просто пара нищих бродяг. Он бросает конверт с символикой UА на захламленный складной походный стол, не вскрывая. «Здесь были французы два года назад. Они начали с того, что вертолетами собирали по крышам домов в столице своих граждан, которых там не успели перебить — африканцев с французскими паспортами в основном. Собрали человек 600, еще примерно сотню бросили. Потом они были здесь год спустя. Немного постреляли из своих колесных танков во все стороны и убрались. Теперь тут вы — Сенегал, Гвинея, Камерун, Габон. Вы, ебаные гарсоны французов, просто мешаете нам работать. Все это закончится без вас намного быстрее. Я на связи с французами — ты видишь этот спутниковый коммутатор, лейтенант? На связи с людьми из DGSE (французская стратегическая разведка — прим. автора). Кто-то хочет сидеть в этом лесу бесплатно? Даже твоему сержанту платят 400 евро в сутки и за эти 5 дней он стал богаче на целых 2000 — для него это большие деньги, теперь он сможет купить себе новую бабу в Дакаре и даже останется на подержанный пежо-206. Запомни, сынок, никто не жертвует без расчета вернуть с профитом. Я вижу здесь 8 клоунов, поиметых ушлыми людьми для того, чтобы это шоу продолжалось как можно дольше».
Мускулистые парни в клеенчатых передниках на столе в кухонном блоке с немым ожесточением рубят коровьи ребра мачете. Помни о смерти. Сегодня по ящику на TF1: кадры мертвых акров, трупы в неестественных позах, черный перст, уткнувшийся в небо. Прах к праху и прах повсюду. Демоны с обгорелыми ликами остервенело швыряют огонь в лесные дебри. Заглядывают в лица спящих. «Эй, сенегал, тебе надо почистить автомат, он похож на кусок дерьма. И с ногой у тебя какая-то хреновина». Море огня от горизонта до горизонта, ты летишь над ним, лишь силой огромного нежелания упасть не падая вниз. Столетия вихрятся в кольцах древесных стволов. Жизнь ненадежна. Красноглазый верзила с гранатометом на плече кривится в косых лучах утреннего солнца, ворот выцветшей армейской рубашки съехал набок, на полуоголенном плече — глубокий шрам от пули. «Возвращаемся, — говорит лейтенант. — Мы закончили». Тень от каски и большие темные очки наполовину скрывают его лицо. Его мысли.
По окончании операции вернувшись в Сенегал, Медо уволился из армии, удивив этим поступком многих. Заработанных на службе денег оказалось недостаточно для старта собственного бизнеса, а возможно, Медо просто не был бизнесменом, это все объясняет. Отец отказался помочь.
— Я много думал о своей дочке, когда все это кончилось. Я вспоминал, как толпы беженцев брели вдоль дорог, рискуя попасть под наши колеса. Они шли, выбиваясь из сил, и женщины бросали своих маленьких детей, потому что не могли больше их нести. Эти дети оставались там, у дороги. Мы не могли брать гражданских в грузовик по инструкции, но мы брали, всегда брали их. У нас было мало места — половину пространства кузова занимали канистры с топливом для машины. Мы брали этих людей и, чтобы попасть в наш грузовик, женщины бросали своих детей.
Он попытался отыскать свою дочь и ее мать и он их в Дакаре не нашел. Кто-то из родни дал им крышу во Франции.
Спустя год Медо устроился электриком в Безансоне, где жила его экс с дочерью. Узнав их адрес, он пришел. Дверь ему открыл сенегалец его возраста. «Мне в общем-то все равно, что там у вас было и как получилось, — сказал он Медо в коридоре социальной многоэтажки с вереницей одинаковых дверей. — Все это не мое дело, братан. Теперь это моя женщина, этим все сказано. Если она захочет, чтобы ты валил отсюда и не появлялся, так и будет. Но это будет ее решение». Медо кивнул. Парень вернулся к нему через пару минут со словами «Она не хочет с тобой говорить. Но она сказала, ты можешь спросить у дочки, нужен ты ей или нет, и пускай она тебе скажет».
Медо подошел к открытой двери в квартиру. В узкой освещенной прихожей стояла его семилетняя дочь, которую в последний раз он видел годовалой. «Привет. Я твой отец, — сказал он, глотая ком в горле. — Не знаю что сказать. Я не умею красиво говорить. Я просто хочу быть твоим отцом».
Она кивнула, глядя ему в глаза. Возникла пауза, в которой, казалось, небесные весы застыли посередине. Затем, вскинув руки в характерном жесте дакарских розничных торговок, девочка произнесла напряженно и холодно одновременно — «Если ты хочешь быть моим отцом, то я хочу денег.»
Ты выходишь из одного адского круга, думая, что вышел из ада, но тебя уже ждет следующий круг. Ты проигрываешь бой, не успев сделать и выстрела, чтобы выиграть войну против самого себя, но оказывается ты проиграл эту войну еще до того, как она началась. Ты с самого начала стоял на неправильной стороне, и это не было твоим выбором. Все, что ты можешь — это продолжать держаться за воздух как только один ты можешь, и, не исключено, кто-нибудь еще в этом мире.
